Каторга
Шрифт:
Мимо нас проходит толпа каторжан. Это наши, с "Ярославля". Они поворачивают налево по берегу, к большому одноэтажному зданию "карантина". На дворе карантина уже кишит серая толпа арестантов. А к пристани подходит еще последняя баржа, нагруженная арестантами, которые издали кажутся какой-то серой массой.
Столица Сахалина
I
Так зовут пост Александровский.
– Не правда ли, - услышите вы со всех сторон от господ служащих, - в Александровске ничто не напоминает каторги!
Я не знаю другого места,
Нигде звон кандалов не слышится так часто.
Широкие немощеные улицы, маленькие деревянные дома, - все переносит в глухой провинциальный городок. Вы готовы забыть, что вы на каторге. Но раздается лязг кандалов, и из-за угла выходит партия кандальников, окруженная конвоем. И это на каждом шагу.
Нигде истинно каторжные условия сахалинской жизни не напоминают о себе так на каждом шагу. Нигде истинно каторжная нищета, каторжное бездомовье не бросаются так ярко в глаза. На каждом шагу - фигура поселенца, которая медленно, подобострастно, заискивающе, приниженно приближается к вам, снимая картуз еще за двадцать и тридцать шагов.
Словно призрак нищеты.
Типичная фигура сахалинского поселенца. Одежда, перешитая из арестантского бушлата. Что-то такое растрепанное на ногах, не похожее ни на сапоги, ни на коты, ни на что. Тоска на лице.
Сахалинский поселенец всегда начинает свою речь словами "так что", и всегда обязательно ведет ее "издали".
– Так что, как мы, ваше выскоблагородие, теперича на Сахалине неизвестно за что...
– Ну, говори толком, что нужно.
– Так что, как теперича безо всякой вины...
– Да говори же, наконец, что тебе нужно.
– Так что, третий день не емши... Не будет ли вашей начальнической милости...
– На. Получай - и проваливай.
А с другой стороны улицы к вам подбирается другая такая же фигура, такая же серая, такая же тоскливая.
Серые призраки сахалинской тоски.
И также начинает нараспев, тягуче, тоскливо "песнь сахалинской нищеты":
– Так что, как мы...
А впереди десятки, сотни этих серых призраков поют ту же тоскливую песнь.
Порой среди них вы встретите особенно безнадежно-скорбное лицо.
Это - сосланные за холерные беспорядки.
От каторги они все освобождены, перечислены в поселенцы, хозяйства не заводят.
– Не к чему. Скоро выйдет, чтобы всех нас, стало быть, на родину, в Россию, вернуть.
И слоняются без дела на посту, куда пришли узнать, нет ли "манифесту, чтоб домой ехать". День идет за днем, и все тоскливее, безнадежнее делаются лица ожидающих возврата на родину.
Уверенность в том, что их вернут, у этих несчастных так же сильна, как и уверенность в том, что их прислали сюда "безвинно".
– За что прислан?
– Так, глупости вышли... Доктора холеру выдумали. Известью стали народ присыпать, живьем хоронить. Ну, мы это, стало быть,
– За что же убивали?
– Так. Спужались сильно.
– Да ты видел, как живых хоронили?
– Не. Я не видал. Народ видел.
Вот один из зачинщиков страшных Юзовских беспорядков. Высокий, рослый мужик. Он был, должно быть, страшен в эти грозные дни, когда, обезумев от ужаса, ходил по базару с камнем и кричал:
– Бей докторов.
И грозил разбить камнем голову каждому, кто сейчас же не приступит к этой страшной бойне, не пойдет с базара "на докторов".
Теперь у него истомленный долгим, бесплодным скитанием вид. Все ходит по посту, подавая во все учреждения, всем начальствующим лицам самые нелепые прошения. Он подает их всем: тюремному смотрителю, горному инженеру, землемеру и докторам. Он так и ходит с бумагой в руках, - и стоит ему увидеть на улице какого-нибудь "вольного человека", он сейчас же подаст ему бумагу.
– Явите начальническую милость...
– Да насчет чего?
– Насчет освобождения...
– Я-то тут при чем. Я, милый, ничего не могу сделать.
– Господи! Да кто же вступится за правду, за истину.
В глазах его блещет отчаяние. Он во всем отчаялся, во все потерял веру - в правду, в справедливость. И только в одном уверен глубоко, всем сердцем, всей душой, - в том, что, призывая убивать докторов, он пострадал "безвинно".
И в этом вы его не разубедите.
– Как же так. Как не доктора холеру выдумали? Дозвольте вам объяснить...
И он принимается рассказывать про известь, которой "присыпали народ", и про тех, заживо похороненных, которых он не видал, но зато "народ видел".
Вот еще интересный сахалинский тип.
Держится молодцом. Одет щеголевато. Лицо жульническое. Выражение на лице: "готовый к услугам".
Черный "спинжак". Штаны заправлены в высокие крепкие сапоги. На шее красный шарф. Выправка бывшего солдата.
Сослан за вооруженное сопротивление полиции. Был в Москве в каком-то трактире, - при том с отдельными кабинетами, - приказчиком. Что там делалось, в этих "отдельных кабинетах".
– Господь его знает. Но когда нежданно ночью явилась полиция, - он пошел на все, чтобы не допустить полиции до "кабинетов". Запер дверь, стрелял, когда ее выломали, из револьвера.
Теперь отбыл каторгу и числится поселенцем. Целые дни вы его видите только на улице, ничего не делая. На вопрос, чем занимается, говорит:
– Так... Торгую...
Когда мне нужно познакомиться поближе с кем-нибудь из наиболее темных личностей, - он для меня неоцененная протекция.
Как он прикомандировался ко мне, я даже и объяснить не могу. Не успел я ступить на пристань, - он вырос передо мною, словно из-под земли, с своим вечным выражением:
"Готовый к услугам"...