Каторга
Шрифт:
Как мы уже видели, все каторжники делятся на два разряда: разряд испытуемых и разряд исправляющихся.
В разряд испытуемых попадают люди, приговоренные не меньше, как на пятнадцать лет каторги.
Бессрочные каторжники должны пробыть в разряде испытуемых восемь лет, присужденные к работам не свыше двадцати лет - пять лет и присужденные к работам от пятнадцати до двадцати лет - четыре года. Остальные, обыкновенно, сейчас же зачисляются в разряд "исправляющихся".
Только тюрьма для испытуемых и представляет собою "тюрьму", так, как ее обыкновенно понимают.
"Испытуемая", или, как
Доступ посторонним лицам в тюрьму для испытуемых закрыт. Их держат, как зачумленных, совершенно изолированно от остальной каторги, даже больницы для "испытуемых" - совершенно отдельные. Но это, конечно, ничуть не мешает "исправляющимся" арестантам все-таки проникать в "кандальную", приносить туда водку, играть в карты. Изобретательности, находчивости каторги нет пределов. Да к тому же на Сахалине все покупается, и покупается очень дешево.
От весны до осени, с начала и до окончания "сезона бегов", испытуемым арестантам бреют половину головы и заковывают в ножные кандалы. И тогда сахалинский воздух, и без того проклятый, наполняется еще и лязгом кандалов. Еще издали, подъезжая к тюрьме, вы слышите, как гремит цепями, "кандальная". От весны до осени, наполовину бритые арестанты, теряют человеческий облик и приобретают "облик звериный", омерзительный и отвратительный. Что, конечно, глубоко мучит тех из испытуемых, которые ни о каких "побегах" не думают и решили было терпеливо нести свою тяжкую долю. Это заставляет их решаться на такие поступки, которые при других условиях, быть может, и не пришли бы им в голову.
Время работ как "испытуемых", так и "исправляющихся" полагается по расписанию, глядя по времени года, от семи до одиннадцати часов в сутки. Но это расписание никогда не соблюдается. Если есть пароходы, в особенности Добровольного флота, которые терпеть не могут никаких задержек, каторжные работают, "сколько влезет" и даже сколько не влезет. Тогда каторжане превращаются совсем в крепостных господ капитанов. И я сам был свидетелем, как работы, начинавшиеся в пять часов утра, оканчивались в одиннадцать часов вечера: разгружался пароход Добровольного флота.
Кроме трех дней для говенья и воскресений, праздничных дней для "испытуемых" каторжников полагается в год четырнадцать.
Крещение, Вознесение Господне, Троицин и Духов дни, Благовещение, все это не праздники для испытуемых. Но и это требование закона не всегда соблюдается. И из этих четырнадцати дней отдыха у "испытуемых" отнимается несколько. Я сам был свидетелем, как каторжных гнали разгружать пароход Добровольного флота в праздник, в который они, по закону, освобождены от работы. Заставляли их работать тогда в такой день, когда даже крепостные в былое время освобождались от работ.
Отсюда возникают те бунты, которые вызывают "соответствующие меры" для усмирения. Меры, при которых часто достается людям ни в чем неповинным
Так было и тогда. "Кандальные" арестанты Корсаковской тюрьмы решительно отказались идти разгружать пароход в праздник.
– Не закон!
Им напрасно обещали, что вместо этого дня им дадут отдохнуть в будни.
– Знаем мы эти обещания! Сколько дней так пропало!
– отвечали кандальные каторжной тюрьмы и решительно не вышли на работу.
– Вот-с она, вот-с, до чего доводит эта "гуманность"!
– со скорбью и злобой говорил мне по этому поводу смотритель.
– Как же! У нас теперь "гуманность". Начальство не любит, чтоб драли! Что ж, я вас спрашиваю, я стану с ними, мерзавцами, делать?!
А каторжанин, к которому я обратился с вопросом:
– Почему вы не хотите выходить на работу? Ведь хуже будет!
Отвечал мне, махнув рукой:
– Хуже того, что есть, не будет. Помилуйте, ведь нам для того и праздничный день дан, чтоб мы могли хоть на себя поработать, хоть зашить, пришить что. Ведь мы наги и босы ходим. Оборвались все. День-деньской без передышки, да еще и в законный праздник, да еще в кандалах, иди на них работать. Где уж тут хуже быть!
Изменить на Сахалине установленный самим законом порядок ровно ничего не стоит любому капитану, находящемуся в хороших отношениях со смотрителем.
– Надо поехать к смотрителю!
– говорит агент какой-нибудь торговой фирмы.
– Сказать, чтоб людей послал. А то пароход наш зафрахтованный пришел. Что ж ему так-то стоять!
– Да ведь сегодня, по закону, такой праздник, когда каторжные освобождены от работы!
– Ничего не значит.
– Да ведь по закону!
– Пустяки.
Если вы к этому прибавите дурную, вовсе не питательную пищу, одежду и обувь, решительно не греющие при, мало-мальском холоде, - вы, быть может, поймете и причины того, что терпение этих "испытуемых" людей подчас лопается, и причины их безумных побегов и причину того озлобления, которым дышит каторга.
Я, по возможности, избегал посещать кандальные тюрьмы вместе с господами смотрителями. Мне хотелось провалиться на месте от тех вещей, которые им в лицо говорили каторжане. Говорили с такой дерзостью, какая никогда не приснится нам. С дерзостью людей, которым больше уж нечего бояться. Говорили, рискуя многим, чтобы только излить свое озлобленное чувство, - говорили потому, что уж, вероятно, язык не мог молчать.
В "кандальной" Рыковской тюрьме, когда я приехал туда, царило такое озлобление, что смотритель не сразу решился меня вести.
– Да это такие мерзавцы, которых и смотреть не стоит! "разговаривал" он меня.
– Да ведь я и на Сахалин приехал смотреть не рыцарей чести!
"Кандальное" отделение сидело уже две недели "на параше". Они отказывались работать, их уже две недели держали взаперти, никуда не выпуская из "номера", только утром и вечером меняя "парашу", стоявшую в углу. В этом зловонном воздухе люди, сидевшие взаперти, казались, действительно, зверями. И, не стану скрывать, было довольно жутко проходить между ними. Каждый раз, когда я касался вопроса: "Почему не идете на работу?" - было видно, что я касаюсь наболевшего места.