Каторга
Шрифт:
Он только и делает, что приговаривает людей к смерти или к плетям.
– Вот этот, - кричит он, указывая на служителя и вытаскивая изодранную "сумасшедшую рубаху", - связать меня хотел! Повесить его в двадцать четыре часа! А этому смерть отменяется, - шестьдесят тысяч плетей без помощи врача! Живо!
На другой кровати, скорчившись, спит единственное существо, которое не приговаривает ни к смерти ни к плетям, старый, свирепый солдат, - зовут его "Чушка".
Слепой, слабоумный старик.
–
– кричит солдат и выщипывает у "Чушки" несколько волосков из бровей.
"Чушка" взвизгивает, просыпается и открывает свои ничего не видящие глаза.
– Чушка, жрать хочешь?
Но Чушка не отвечает.
Услыхав голос доктора, он что-то соображает.
– Доктор, а доктор!
– Что тебе?
– Сделай мне новые глаза.
– Хорошо, сделаю!
– Сделаешь? Ну, ладно.
И Чушка снова засыпает сном слабоумного старика.
– Не хочешь жрать, Чушка? Это она при надзирателе не хочет! Повесить надзирателя сию минуту! Станови виселицу! Палача! Плетей!
– вопит старый солдат.
__________
Перейдем в женское отделение.
Тут несколько чище.
– Все-таки женщины!
– объясняет акушерка.
Родильницы лежат с двумя идиотками, которые улыбаясь говорят о женихах.
Обычный женский бред на Сахалине.
К доктору подходит душевнобольная молоденькая бабенка, Ненила, прифранченная, нарядно одетая.
– Доктор, скоро меня выпишешь-то?
– Тебе зачем?
– Боюсь, как бы надзиратель-то другую не взял.
– А ты что прифрантилась?
– Да к нему идти было собралась!
Ненила смеется.
– Никакого у нее надзирателя нет. Бред!
– потихоньку объясняет мне доктор.
– Ты вот лучше, Ненилушка, расскажи барину, за что сюда попала! Ему хочется знать.
Лицо Ненилы сразу становится грустным.
– Впутали меня, ох, впутали! Все он впутал, изверг, чтоб вместе шла! Впутал, а потом, где он, ищи его! И должна я одна быть...
Ненила начинает плакать.
– Да ты не плачь. Расскажи, как было?
– Как было-то, обыкновенно было! Купец-то сидел, вот так-то. Пьяный купец-то. Борода-то на столе!
– Ненила смеется.
– Я-то около купца, все ему подливаю: "Пей, мол, такой-сякой, немазанный!" А он-то сзади подкрадается... Подкрался к купцу, - пьяный, препьяный купец! Я его за руки поймала, держу. А он его за бороду хвать, - назад оттянул, - да по горлу как чирк! Ай!
Ненила вскрикивает. Быть может, в эту-то страшную минуту и "потеряла равновесие" ее психика.
– Кровь-то в стенку, в меня полилась, полилась... Корчился купец-то, жалостно так... Жалостно...
Ненила начинает хныкать, утирать рукавом слезы, - и вдруг разражается смехом.
–
– Дай ты мне капелек-те, от зубов-те!
– подходит к нам другая душевнобольная.
Несчастная, сосланная в каторгу за мужеубийство. Она потеряла психическое равновесие в первую брачную ночь.
– С женщинами это бывает... Рано зумуж отдали... Может быть, муж спьяна обошелся очень уж грубо, - поясняет доктор.
– Спортили нас-те!
– жалобно рассказывает она, - взяли-те да в постелю кровищи-те налили. Я как увидала-те, он мне и отошнел... Отошнел-те, я его и зарезала.
Во всей ее позе что-то страдальческое, угнетенное.
У нее, в сущности, не болит ничего. Но все-таки остаток сознанья требует отчета, почему она в таком угнетенном состоянии. И несчастная сама выдумывает причины: то жалуется на зубную боль, то через пять минут начинает жаловаться на боль в пояснице.
– Третий день-те разогнуться не могу! Болит-те!
– А зубы?
– Зубы ничего-те. Поясница вот!
__________
– Видите, при каких условиях приходится работать, - со вздохом говорит доктор.
Я не думаю, чтобы доктора Кириллова надолго хватило на борьбу с разными сахалинскими, истинно "каторжными" условиями.
Очень уж у него в несколько месяцев расходились нервы.
Сколько народу бежало отсюда, народу, приходившего сюда с горячим желанием принести посильную помощь страдающим!
И это будет очень жаль.
Такие люди, люди знания, люди дела, люди просвещенные, люди гуманные, люди честные, с чуткой, доброй, отзывчивой душой, - такие-то люди и нужны Сахалину.
Людей плохих много и в пароходном трюме каждый год присылают.
Каторжное кладбище
От Корсаковского лазарета недалеко до кладбища.
Проедем к "маяку".
Кладбище расположено на горе около Корсаковского маяка.
– Нет уж, ваше высокое благородие, видать, мне к маяку пора! говорил один тяжкий больной утешавшему его доктору.
Что эта за странная процессия взбирается по косогору?
Десяток каторжных, уцепившись за оглобли, подталкивая сзади, тащат телегу, на которой лежит большой, неуклюжий, белый, некрашеный гроб и лопата.
Сзади со скучающим видом идет посланный смотреть за каторжниками надзиратель, с револьвером на шнурке.
Вот и вся похоронная процессия.
– Ну! Ну! Наддай!
– покрикивают каторжные.
Вот и все похоронное пение.
Что-то щемящее, что-то хватающее за душу есть в этой картине сахалинских похорон... Эта телега, этот надзиратель, эти серые куртки...