Кавалер Красного замка
Шрифт:
Комната, в которую проник Морис, разделялась на два отделения. В одном заседали чиновники, обязанные записывать имена приходящих; в другом, меблированном лишь несколькими деревянными скамьями, содержались без разбора и арестованные и осужденные, — что значило почти одно и то же. В эту темную комнату свет проходил только через стекла перегородки, отделявшей тюремную контору.
В углу, прислонившись к стене, лежала почти в обмороке женщина, одетая в белое платье. Перед нею стоял, скрестив руки, мужчина, который время от
Это было преддверие смерти, и обстановка делала его вполне достойным этого названия.
Тут стояли гробы, наполненные соломой, как будто приглашавшие живых в свои вместилища: это были постели для отдыха, временные гробницы. У стены, противоположной стеклянной перегородке, стоял шкаф. Какой-то арестант отпер его из любопытства — и отшатнулся в ужасе. В шкафу висели окровавленные платья казненных накануне и длинные косы: палачи продавали их в свою пользу родственникам жертв, если правительство не приказывало сжигать эти остатки.
Морис, едва отворил дверь, как с одного взгляда увидел всю эту картину. Он прошел три шага по комнате и упал к ногам Женевьевы.
Несчастная женщина испустила крик, но Морис унял его своим поцелуем.
Лорен, плача, сжимал друга в своих объятиях: это были его первые слезы.
Странное дело: все эти несчастные, собранные вместе и приговоренные вместе умереть, едва обращали внимание на картину страдания подобных им несчастных. У каждого было слишком много собственных ощущений, чтобы принимать участие в ощущениях других.
Трое друзей с минуту оставались соединенными безмолвным, жарким и почти радостным объятием.
Лорен первый отделился от группы страдальцев.
— И ты также осужден? — сказал он Морису.
— Да.
— О, счастье! — прошептала Женевьева.
Морис посмотрел на Женевьеву с пламенной и глубокой любовью и, поблагодарив ее за эгоистическое и вместе с тем нежное слово, которое вырвалось из ее сердца, обратился к Лорену.
— Теперь побеседуем, — сказал он, сжимая в своей руке руки Женевьевы.
— Да, потолкуем, — сказал Лорен. — Будет ли у нас достаточно времени, чтобы переговорить? Что хотел ты мне сказать?
— Ты арестован из-за меня, осужден за нее, не сделав ничего против закона. Если Женевьева и я платим свой долг, то не следует тебе платить вместе с нами.
— Не понимаю.
— Лорен, ты свободен.
— Свободен? Я?! Ды ты с ума сошел! — сказал Лорен.
— Нет, я не сумасшедший; повторяю, ты свободен — и вот тебе пропуск. Когда спросят у тебя, кто ты — отвечай: чиновник из тюрьмы Карм, приходил к тюремному регистратору; хотелось, мол, посмотреть на осужденных; получил позволение, видел,
— Да ты не глупишь?
— Нисколько; вот и пропуск. Пользуйся случаем. Ты не влюблен; тебе не нужно умирать для того, чтобы пробыть несколько лишних минут у своей возлюбленной и не потерять ни секунды.
— Так вот что, Морис: если можно выйти отсюда, чему, клянусь, я никогда бы не поверил, зачем, прежде всего, нам не спасти ее? А что касается тебя — мы подумали бы еще.
— Невозможно, Лорен; видишь на билете написано: «гражданин», а не «гражданка»; притом Женевьева не захотела бы уйти, оставив меня здесь, и жить, зная, что я умер.
— Если не захочет она, для чего же мне хотеть? — отвечал Лорен. — Разве я слабее женщины?
— Нет, мой друг, напротив; я знаю, что ты самый смелый из мужчин; но ничем в мире нельзя извинить твое упрямство в подобном случае. Перестань, Лорен; пользуйся минутой и доставь нам последнюю радость — знать, что ты свободен и счастлив.
— Счастлив? — вскричал Лорен. — И ты говоришь это не шутя? Счастлив — без вас! Да какого черта я стану делать без вас на земле, в Париже, отказавшись от своих привычек, не надоедая больше вам своим стихоплетством?.. Нет уж, извините…
— Лорен, друг мой!..
— По тому-то самому, что я твой друг, я и настаиваю. Если бы я надеялся в будущем увидеть вас обоих — будь я арестантом, как теперь, я бы перевернул стены вверх дном; но бежать отсюда одному, шататься по улицам, опустив голову под упреком совести, которая беспрестанно кричала бы мне в уши: «Морис, Женевьева!» — проходить по кварталам и мимо домов, где я видел вас живыми и где буду видеть только ваши тени, чтобы, наконец, предать проклятию тот самый Париж, который я так любил!.. Нет, ни за что!.. Мне хорбшо здесь, и я остаюсь.
— Бедный друг, бедный друг! — сказал Морис.
Женевьева не говорила ни слова, но смотрела на него глазами, полными слез.
— Ты жалеешь о жизни? — сказал Лорен.
— Да… за нее.
— А я не жалею, ни по каким причинам, даже не жалею ради Богини Разума, которая… и я забыл сообщить тебе об этом обстоятельстве… на днях наделала мне очень серьезных неприятностей… Значит, я уберусь со здешнего света очень спокойно, позабавлю эту сволочь, которая побежит за тележкой, отпущу четыре хорошеньких стишка мосье Сансону, а там… прощай, честная компания… то есть… да, постойте еще…
Лорен остановился.
— Да, да! В самом деле, надо сходить! — прибавил Лорен. — Я знаю, что я никого не любил, но я забыл, что еще ненавижу кое-кого… Который час на твоих, Морис?
— Половина четвертого.
— Еще успею!
— Разумеется! — вскричал Морис. — Еще остается десять осужденных — значит, история кончится не раньше, как к пяти часам. У нас еще целых два часа.
— Больше и не надо; дай твой билет и одолжи двадцать су.