Кавалер Красного замка
Шрифт:
Любовь может возвысить душу до героизма; любовь может, вопреки врожденному инстинкту, заставить человека желать смерти, но не притупляет в нем чувства телесных страданий. Женевьева терпеливо ожидала смерти с той минуты, как Морис умирал вместе с нею; но покорность не исключает страданий. Покинуть здешний мир не только значит впасть в бездну неизвестности, но еще страдать, падая в нее.
Морис обнял взглядом всю настоящую сцену и одной мыслью все то, что предстояло им.
Посередине комнаты лежал труп, из груди которого жандарм поспешно вытащил нож, боясь,
Посреди всех этих злосчастных Сансон, на котором тяготело пятьдесят четыре года жизни и ужасная обязанность, кроткий утешитель, насколько позволяла ему быть таким его страшная служба, — одному давал совет, другого ободрял и находил христианские слова в ответ на выходки отчаяния.
— Гражданка, — сказал он Женевьеве, — вам надо снять шейный платок и подобрать наверх или обрезать волосы.
Женевьева задрожала.
— Будьте смелее, друг мой, — кротко сказал ей Лорен.
— Могу ли я сам подобрать ей волосы? — спросил Морис.
— О, умоляю вас, позвольте, мосье Сансон! — вскричала Женевьева.
— Извольте, — сказал старик, отвернувшись.
Морис развязал свой галстук, еще теплый от шеи, Женевьева поцеловала его, и, став на колени перед молодым человеком, подставила ему свою прекрасную голову, которая в горе сделалась еще прекраснее, нежели в дни радостей. Когда Морис окончил свое печальное занятие, руки его до того дрожали, в лице его выражалось столько скорби, что Женевьева вскричала:
— О, Морис! У меня хватит мужества.
Сансон обернулся.
— Не правда ли, милостивый государь, что у меня хватит мужества? — спросила она.
— Да, гражданка, — отвечал он взволнованным голосом, — и притом истинного мужества.
Между тем первый помощник палача пробежал список, присланный Фукье-Тенвилем.
Сансон пересчитал осужденных.
— Пятнадцать с умершим, — сказал он. — Неверно.
Лорен и Женевьева сосчитали за Сансоном, волнуемые той же мыслью.
— Вы говорите, что осужденных четырнадцать, а нас здесь пятнадцать, — сказала она.
— Да. Верно, гражданин Фукье-Тенвиль ошибся.
— О, ты солгал, — сказала Женевьева Морису. — Ты не был осужден.
— Для чего ждать до завтра, если ты умираешь сегодня! — отвечал Морис.
— Ты успокоил меня, друг мой, — сказала она, улыбаясь. — Теперь я вижу, что легко умирать.
— Лорен, — сказал Морис. — В последний раз, Лорен… Тебя никто здесь не знает… Скажи, что ты пришел проститься… скажи, что тебя заперли по ошибке… Назови жандарма, который видел, как ты вошел. Я буду настоящим осужденным, мне должно умереть… Но тебя, друг, мы оба умоляем жить, чтобы сохранить воспоминание о нас… Лорен, умоляю тебя! Еще есть время!..
Женевьева
— Я сказал: нет! И нет! Иначе я подумаю, что я стесняю вас, — решительно сказал Лорен.
— В списке четырнадцать, а налицо пятнадцать, — повторил Сансон и потом, возвысив голос, прибавил:
— Что же, кто здесь лишний? Не попал ли кто по ошибке?
Может быть, несколько уст и раскрылись при этом вопросе, но они сжались, не произнеся ни слова; те, которые могли бы солгать, стыдились лжи, а кто мог бы сказать правду, не хотел говорить.
Несколько минут царило молчание; помощники Сансона исполняли между тем свою убийственную обязанность.
— Граждане, мы готовы!.. — сказал Сансон глухим и торжественным голосом. Несколько стонов и рыданий отвечало ему.
— Ну, что же? — сказал Лорен: —
Прекрасно для отчизны жить, И даже голову сложить…Да, если точно умирать для отчизны; но я начинаю думать, что мы умираем не для отечества, а для удовольствия тех, которые любуются нашей смертью… Да, Морис, я согласен с твоим мнением. Мне тоже опротивела республика.
В зал вошло несколько жандармов, став между дверью и приговоренными, как будто за тем, чтобы не дать им возвратиться к жизни.
Сделали перекличку.
Морис, видевший, как судили арестанта, умертвившего себя Лореновым ножом, откликнулся за него — и таким образом оказалось, что лишним, то есть пятнадцатым, был умерший. Его вынесли из зала. Впрочем, если бы его признали за осужденного, то мертвому отрубили бы голову гильотиной.
Остальных придвинули к выходу и по мере того, как они проходили в узенькую дверь, каждому завязывали за спиной руки. В продолжение этих десяти минут ни один из несчастных не произнес ни слова. Говорили и действовали только палачи.
Морис, Женевьева, Лорен, которые не могли уже держаться за руки, прижались друг к другу, чтобы не разойтись. Потом осужденных погнали из Консьержери во двор.
Здесь зрелище сделалось ужасающим. Многие при виде позорных телег упали в обморок, и тюремщики подсаживали их в телеги. За дверями, еще затворенными, слышны были смешанные голоса толпы, судя по говору, многочисленной.
Женевьева вошла в телегу довольно бодро. Морис поддерживал ее локтем и потом быстро взошел за нею.
Лорен не торопился. Он выбрал место и сел по левую сторону Мориса.
Дверь отворилась. В первом ряду стоял Симон. Два друга узнали его, и он также узнал их.
Он встал на тумбу, мимо которой должны были ехать телеги, и узнал всех троих.
Тронулась первая телега, именно та, в которой сидели Морис, Женевьева и Лорен.
— А, здравствуй, статный гренадер, — сказал Симон Лорену. — Кажется, хочешь попробовать мой резак?
— Да, и постараюсь не иззубрить, чтобы он пригодился и для твоей шкуры.
Две другие телеги тронулись вслед за первой.