Кавалер Красного замка
Шрифт:
Вокруг осужденных раздавалась сущая буря из разных криков, стонов и проклятий.
— Смелей, Женевьева, смелей! — говорил Морис.
— О, я не жалею о жизни, потому что умираю с тобой, — отвечала женщина. — Жалею только о том, что не могу перед смертью сжать тебя в своих объятиях.
— Лорен, — сказал Морис, — пошарь у меня в жилете; там есть перочинный ножик.
— Вот это кстати! — вскричал Лорен. — А то сущее унижение; везут на убой связанного, как теленка!
Морис присел так, чтобы друг его
— Да скорее! — сказал молодой человек. — Видишь, что с Женевьевой дурно!
В самом деле, развязывая друга, Морис отвернулся на секунду от бедной женщины, и она, как будто лишившись своей защиты, закрыла глаза и опустила голову на грудь.
— Женевьева, друг мой, раскрой глаза; нам остается всего несколько минут, чтобы видеть друг друга в здешнем мире.
— Мне больно от веревок, — проговорила несчастная.
Морис развязал ее. Тогда она раскрыла глаза и встала в исступлении, от которого красота ее сделалась истинно ослепительной.
Женевьева обвила одной рукой шею Мориса, другой взяла руку Лорена и, стоя в телеге, в которой у ног их лежали две другие жертвы, оцепеневшие от предчувствия смерти, они втроем устремили к небу взор и жесты, полные благодарности.
Народ, оскорблявший их насмешками, покуда они сидели, замолчал, когда увидел их вставшими.
Вдали показался эшафот.
Морис и Лорен увидели его, но Женевьева не видела. Она смотрела на своего возлюбленного.
Тележка остановилась.
— Я люблю тебя, — повторяла Женевьева Морису, — я люблю тебя!
— Женщину сперва, женщину вперед! — закричала тысячная толпа.
— Спасибо, народ, — проговорил Морис. — Кто же это смел говорить про тебя, что ты жесток?
Он схватил Женевьеву в объятия и, прильнув губами к ее губам, донес ее и передал Сансону.
— Мужайся! — крикнул Лорен. — Мужайся!
— У меня достаточно мужества, — ответила Женевьева.
— Я люблю тебя, — шептал Морис. — Я люблю тебя!
Казалось, что казнили не жертвы, а друзей, которые устроили себе праздник из смерти.
— Прощай! — крикнула Женевьева Лорену.
— До свидания! — ответил тот.
Женевьева исчезла под роковым подъемом.
— Твой черед! — проговорил Лорен.
— Нет, твой, — сказал Морис.
— Слушай! Она зовет тебя.
И действительно, раздался последний возглас Женевьевы.
— Иди! — крикнула она.
В толпе произошло большое смятение. Прекрасная изящная головка упала на эшафот.
Морис бросился вперед.
— Это высшая справедливость, — говорил Лорен. — Слышишь, какая логика, Морис?
— Да.
— Она любила тебя, ее казнят первую; ты не
— Гражданин Сансон, я обещал тебе четыре стиха, но ты будешь доволен двумя.
— Я любил тебя, — проговорил Морис, привязанный к роковой доске и улыбаясь голове своей подруги, — я люб…
Топор рассек слово на половине.
— Теперь моя очередь! — вскричал Лорен, вскочив на эшафот. — Да поскорее, а не то я потеряю голову… — Гражданин Сансон, я лишил тебя пары стихов, но зато дарю тебе каламбур.
Сансон связал его, в свою очередь.
— Господа публика, — сказал Лорен, — нынче в моде кричать кому-нибудь перед смертью: «Да здравствует!» Во время оно кричали: «Да здравствует король!» — но теперь нет короля. Потом кричали: «Да здравствует свобода!» — но теперь нет свободы. Итак — «Да здравствует Симон, соединивший нас троих!»
И голова великодушного молодого человека скатилась к головам Мориса и Женевьевы.
Революция и гильотина
(Заметки на полях романа)
Звезда литературной славы Александра Дюма вспыхнула сразу же после первых написанных им драм. С методичностью хорошо отлаженной машины во все ускоряющемся темпе он выбрасывал из своего спартански простого рабочего кабинета на «съедение» читателям, зрителям роман за романом, драму за драмой. Словно при вспышке сверхновой, в мощном излучении на какое-то время блекло даже созвездие его великих соотечественников: Оноре Бальзака, Виктора Гюго, Эжена Сю… Для оценки феномена Дюма очень подходят размышления Жюля Ренара, тоже французского писателя:
«Талант — вопрос количества. Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста. Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении; нет такой прекрасной фразы, которую не мог бы выдумать начинающий писатель. И тогда остается только взяться за перо, положить перед собою бумагу и терпеливо ее исписывать. Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца. Они изведут все чернила, они испишут всю бумагу. И в этом отличие талантливых людей от малодушных, которые никогда ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы — это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки. Слава — это непрерывное усилие».