Кавалер умученных Жизелей (сборник)
Шрифт:
Венецианская комета
– Ты же ничего не знаешь обо мне. Да, близость провоцирует. Близость – это желание, настроение. А женитьба – это поступок. И фатальный, – Елена только раз попыталась остановить стремительность судьбоносного вихря. Максим сжигал мосты:
– Я не хочу, и не буду думать о практике жизни. Я узнал, что значит мечтать и любить. Ты любовь моя и мечта. Если ты выйдешь за меня, я буду счастлив. А ты будешь сиять, ты будешь собой. Чтоб жить, мне нужно чувствовать: здесь, рядом, есть звезда моего имени.
– На звезды порой находят тучи, и холоден их
– Нет. Не важно. Стань моей женой, и все будет, как ты захочешь.
– Я хочу, чтобы ты не менял своей жизни. Она сделала тебя таким. Я узнала тебя и полюбила. Пусть я буду твоей персональной любовной и культурной программой. Ты сможешь настраивать меня, включать. Господи, что за бред. Максим, я говорю, потому что доверяю. Мои привычки, мои настроения, они – мой мир, и я не хочу его менять.
– Ни в коем разе. Ты сохранишь их, а я буду думать: «Сегодня у моей супруги настроение, она по привычке ушла в себя – не будем ей мешать».
И Елена Ниловна прошептала: «Засылай сватов».
«Вы слышали, Максим Ромин женится на Волочковой»; «не на Волочковой, а на ее лучшей подруге»; «Муза ему нужна для ведения бизнеса», – пронеслись слухи в определенных деловых кругах. И реальность подтвердила – скоро свадьба.
Максиму хотелось устроить праздник из праздников. Благо, Елена против торжества не возражала. Напротив, поддерживала все предложения своего увлеченного жениха. И однажды предложила тоже:
– А не думаешь ли ты, Максим, что будет правильно и здорово пережить достаточное количество: «Горько», а потом. Пусть гости проводят молодых в свадебное путешествие, сами же веселятся всласть до утра.
– Да, да, Куда ты хочешь?
– Поедем в Венецию. Там как раз карнавал. Мы поплывем на гондоле. Сказочный город будет бурлить весельем, и ничто не помешает нам быть уверенными, что праздник в нашу честь. И все эти таинственные маски – наши гости.
– Ах, я дурак. Да и где мне придумать такое! Мы едем. А как бы еще сделать, чтобы наша память с постоянной радостью и благодарностью возвращалась к свадебным дням? – Ну, я думаю, выцарапать на дворце Дожей – «Здесь были Лена и Макс» – предложила Елена задумчиво.
Свадебные события соответствовали замыслу. Только на дворце Дожей не расписывались. Зато на острове Мурано, что с Венецией рядом, и где уже больше тысячи лет стеклодувы создают шедевры из хрупкого материала, заказали и получили скульптуру «Влюбленные». Маэстро, так именуются лучшие художники, сведущие во всех тонкостях работы со стеклом и делающие каждое творение неповторимым, учел все пожелания сеньориты, нет, простите – сеньоры. Он оценил ее вкус и взгляд знатока – Елена давно любила и собирала Муранское стекло. Как принято, маэстро подписал авторское изделие. И еще была искренняя приписка: «С любовью».
Они вернулись в Москву. Обсуждения и пережевывания их союза продолжались. Еще когда Максим Ромин представлял окружающим невесту Елену, женщины сразу подумали: «ну и фифа». А бизнесмены (таков, в основном, был круг его общения) нашли ее, несомненно, привлекательной, но слишком сложной. На него смотрели с недоумением и действия не одобряли.
Советы Максиму были не нужны. Еленой он был очарован. И принял решение позволять себе исполнение желаний.
Елена не изменяла себе в общении с окружением мужа. Она не вступала в разговоры. Когда к ней обращались, отвечала односложно, бывала задумчива. Ее интеллигентная и учтивая вежливость сохраняла дистанцию в отношениях. «Странная» – о ней судачили, и отыскали дефект: при движениях мысли Ромина слегка скашивала глаза.
Пара изредка принимала участие в светской жизни. К Елене попривыкли. Ромина бывала со всеми ровна. Красота ее была очевидна, но дамы раскусили, что поводов для волнений нет: она и не думала посягать на их кавалеров. Максим делал деньги, держал открытый дом. Страстное обожание сменилось гордостью супругой. Шел двадцатый месяц счастья.
И вот, нарядные елки украсили Московские площади. Дни стремительно приближали Новый год.
Ромины планировали отпраздновать Рождество в подмосковном доме. Предпраздничная суета властвовала миром. Максим жил на даче, готовил ее для гостей. Ездил с поздравлениями, принимал поздравителей в офисе. Надо было еще доделать что-то неотложное. Москва застыла в пробке и издергала нервы. С Еленой переговаривались по телефону – она любила городскую жизнь. Так вроде и в этот день – Максим Ромин пытался по Киевскому шоссе прорваться в город на деловую встречу.
Но, в городской квартире, на Мичуринском, Елена Ромина, окончательно отрешенная от суеты, испытующе, не отрываясь, смотрела сквозь потолок в открывшуюся бесконечность.
Великолепная авторская работа из муранского стекла, драгоценное недавнее приобретение, утратила декоративное предназначение. Как бы выправленный в дугу и стремящийся ввысь бумеранг, насыщенный голубизною темного неба, с проникающими спиралями серебра, сослужил недобрую службу в безжалостных руках. Сведенная в верхней точке острым конусом, обращенная вниз, скульптура пронзила Елене Ниловне сердце.
Труп обнаружила домработница. Бросилась к консьержке, та к телефону. Милиция отреагировала выездом. В пять минут известие о трагедии пронеслось по двору. Раньше милиции возникла пресса. Вскорости в интернете, а вечером в газетах появились информации с броскими заголовками: «Загадочный финал загадочной жизни», «От какой нечисти избавляет Муранское стекло», «Жрица искусства и творение: жертва и палач», «Бизнесмен убил жену голубым фаллосом из стекла».
Максиму позвонила домработница Лариса. Он не расспрашивал, сорвался. «Что вижу, то и пропускаю. И, чем внимательней, тем больше впечатлений» – какой-то бред вертелся в голове. Пока Максим летел к дому, сознание тяжелыми волнами перекатывало: «Беда… Беда…»
Какие-то люди в подъезде, распахнутая дверь в квартиру и чужие люди в ней. А в спальне. Нет, это не было страшно. Это было ужасно. Запредельное горе обрушилось на Максима и раздавило его. Елена была мертва. «И, чем внимательней, тем больше впечатлений». Реальная трагедия ее гибели выглядела настолько художественно выделанной, что горе воспринимало это как издевку. «А как же „Феникс, чудо-птица себя сжигая восстает из пепла“ – возникли в памяти любимые Еленины строки, – Пригвоздили, чтобы не сгорела и не восстала». Механически полез в карман за платком, а нащупал сложенный листок бумаги. «Что я вижу?». И, морозом по коже, пронзило: «Письмо»