Кавалькада
Шрифт:
— Если в понедельник вы точно видели Зонтага, — заметил я, — нацисты не очень обрадуются, узнав, что тому есть свидетель.
— Но какое нацистам дело до мисс Грин? Зачем им надо было ее убивать?
— Пока не знаю. Но пока вы здесь, в Мюнхене, вы в опасности.
— Да-да, понимаю. После всего сказанного я, конечно, сделаю все, о чем меня попросят в берлинской полиции. Это ведь единственный разумный шаг, верно? Для меня, я хочу сказать.
— Да, — согласился я и достал из кармана часы. — Время — час. Ладно, давайте собираться.
Когда без четверти два мы приехали на вокзал, выяснилось, что поезд на Берлин отходит через двадцать пять минут. Я купил
— Послушайте, — сказал я ему. — Как только вы уедете, я позвоню сержанту Биберкопфу. Если вас не будет в вагоне, когда поезд придет в Берлин, он меня известит. И я назову ваше имя нацистам.
Норрис оглядел просторное помещение зала ожидания и наклонился ко мне. Теперь на нем были воротничок и галстук — последний перекосился. Норрис тихо сказал:
— Вы все время это повторяете, дорогой вы мой. — Я снова стал «дорогим». Надев галстук, он сделался несколько самоуверенным. — Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали.
— Они все равно вас найдут, Норрис. От них не спрятаться.
— Пожалуйста. Переговорить с Биберкопфом в моих же интересах. Понимаю.
— Надеюсь.
Мы проводили Норриса к поезду. Когда он скрылся в вагоне, мисс Тернер спросила:
— Думаете, он точно видел Зонтага?
— Судя по описанию, да. К тому же у того типа имелся второй ключ. Значит, это был кто-то, кого она знала.
— Почему же мы тогда не попросили господина Норриса немного задержаться, чтобы он опознал Зонтага?
— Я не хочу подвергать Норриса опасности. Пока о нем никто не знает. Думаю, лучше всего отправить его из города куда-нибудь в безопасное место. Биберкопф получит от него описание. Может, они найдут там художника, и он нарисует портрет.
— Как вы думаете, ему удастся устроить так, чтобы Зонтага арестовали здесь, в Мюнхене?
— Не знаю. Наверно, нет. Но он может взять его, когда он в очередной раз объявится в Берлине.
— А господин Норрис? — спросила она. — Думаете, он действительно поедет в Берлин?
— Если у него варит голова, поедет.
Мисс Тернер слегка склонила голову вправо.
— Но ведь вы все равно не назовете нацистам его имя, так? Даже если он не поедет?
— Нет. Но это не значит, что они не смогут узнать его от кого-то еще.
— От кого же?
— От кого-нибудь в Берлине. В полицейском управлении.
— Но только не от Биберкопфа.
— Нет. Но я больше никого не знаю из берлинского департамента полиции. Не считая Биберкопфа с его кузеном, в Германии найдется совсем немного людей, кому я могу доверять.
Гостиница «Байеришер Хоф»
Воскресенье, вечер
20 мая
Дорогая Евангелина!
Я все-таки поднялась на лифте на седьмой этаж, где жил Эрик, и прошла по длинному коридору до его комнаты. Необычная длина коридора дала мне тысячу возможностей передумать то одно, то другое, пока я проплывала мимо всех этих закрытых, безмолвных, глухих дверей.
Добравшись наконец до его комнаты, я подняла руку, чтобы постучать. И тут же опустила руку, развернулась, вернулась по тому же коридору к лифту, спустилась на свой этаж и вошла к себе.
Честно сказать, ума не приложу, почему.
Мой поступок явно связан с господином Бомоном.
Не проси у меня никаких объяснений, Ева, потому что я не знаю, что сказать. Безусловно, господину Бомону совершенно все равно, что я делаю и чего не делаю. Если бы я все же вошла той ночью к Эрику, господин Бомон никогда бы об этом не узнал, а если бы и узнал, то, думаю, ничуть бы не огорчился.
Но когда все происходит скрытно, тайно, то мне кажется…
Не знаю,
Господин Бомон, конечно, порядочный зануда. Постоянно жалуется на плохую пищу. Порой бывает настолько лаконичен, что какому-нибудь постороннему вполне можно простить, если он решит, что в одно неуловимое мгновение он взял и умер.
Но он мой напарник. И в иных случаях просто неотразим. Например, сегодня, когда он заметил, за нами слежку…
Впрочем, нет. Лучше я расскажу тебе об этом при встрече.
Вполне возможно, прошлой ночью я просто обманывала себя и вернулась к себе потому, что струсила. Мое тело уже столько лет находится в плену девственности, что приходит в ужас всякий раз, как только мне предоставляется возможность с нею расстаться, подобно долго просидевшему взаперти безумцу, который приходит в ужас при одной лишь мысли о свободе.
Ну да ладно. Сегодня я увижусь с господином Гитлером. Мы идем слушать его выступление. И я надену платье начинающей обольстительницы.
Интересно, что сказал бы о нем Эрик.
С любовью,
Глава тридцать вторая
«Бюргербройкеллер» находилась на Розенхаймерштрассе, на берегу Изара. В шесть часов вечера, когда мы подъехали на такси к этой пивной, располагавшейся на открытом воздухе, там уже собралась небольшая толпа.
Я расплатился с водителем, вышел из машины и помог выйти мисс Тернер. Сегодня она мало походила на пинкертона. Темные мягкие волосы распущены, в качестве наряда — блестящее черное шелковое платье с глубоким вырезом, которое она купила во Франкфурте, сверху — черная шелковая шаль. Мы перешли улицу. Солнце уже садилось. В пивной все столики были заняты. Часть посетителей даже стояла. Целый взвод дородных, светловолосых, розовощеких официанток сновал с тяжелыми подносами, покрикивая на всех без разбору; несколько маленьких скромных женщин тихонько стояли или сидели рядом со своими мужьями или приятелями с таким видом, будто они в жизни ни на кого не повышали голос.
Но в основном здесь были мужчины, причем большинство в коричневой форме с черной свастикой на красной нарукавной повязке — отличительным знаком спортивных штурмовых отрядов Геринга. Некоторые спортсмены выглядели как истинные атлеты: широкие плечи и мощная грудь, выпирающая под коричневой форменной курткой. Впрочем, некоторые их выпуклости, с левого бока, к мускулам никакого отношения не имели.
Все от души веселились. Курили сигары и сигареты. Пили пиво. Громко хохотали.
Пока мы шли через всю эту толпу ко входу, я услышал, как меня кто-то окликнул:
— Эй, Фил! Фил Бомон!
Я обернулся и увидел Пуци Ганфштенгля, возвышавшегося над остальными и продиравшегося к нам через толпу. Он задел плечом официантку, которой удалось избежать беды, обняв рукой стоявшие на подносе кружки подобно матери, обнимающей ребенка, и при этом продолжая кружить в заданном Пуци направлении. Завершив очередной оборот и обретя равновесие, она крикнула вдогонку Пуци что-то явно неприятное. Лицо ее из розового сделалось пунцовым. Немецкий язык великолепно подходит для ругательств, но Пуци ее не услышал.
Он схватил меня за руку.
— Как я рад снова вас видеть, Фил. И вас, конечно, мисс Тернер.
Он несколько отрешенно кивнул ей и тут же обратил внимание на платье. Взгляд скользнул вниз по ее фигуре, затем вверх. И, встретившись с ней взглядом, он покраснел.
— Вы выглядите сегодня… обворожительно.
Мисс Тернер улыбнулась. Вежливо, как она обычно улыбалась Пуци.
— Благодарю, — сказала она.
На Пуци был новый серый костюм в белую полоску, а на левой руке, как и у спортсменов, повязка, украшенная белым кругом с черной свастикой посредине.