Кавалькада
Шрифт:
Еще в доме Вагнеров я понял, что Пуци мне не нравится. Но сейчас я вдруг почувствовал, что очень рад его видеть. Возможно, дело было в его дурацком галстуке под стать нарукавной повязке. В ней он походил на эдакого ребенка-переростка — глупого, невинного, угодливого. После таких людей, как Гесс и Геринг, его общество было мне совсем не в тягость.
— Идемте, — возбужденно проговорил он. — Господин Гитлер хочет вас видеть. Я обещал ему представить вас, как только вы придете.
У входа стояли еще четыре спортсмена, охранявшие дверь, но они кивнули Пуци и вскинули
Пройдя по выложенному камнем коридору, мы проникли в атмосферу, насыщенную запахом сырости и шумом: музыка, смех, разговоры, крики, шарканье, свист, топот — все наслаивалось одно на другое, создавая невообразимый, почти громоподобный гвалт. Мы оказались в зале размером с самолетный ангар. Зал был заставлен деревянными столами и плотно сдвинутыми стульями, причем все стулья были заняты. В голубых клубах табачного дыма официантки пробирались по узким проходам между столами, доставляя страждущим пиво.
Источником музыки служил маленький оркестр — несколько труб, туба и барабан, — разместившийся в передней части зала, с левой стороны сцены. Музыка была громкая, живая и, судя по всему, патриотичная.
Я оглядел зал. И отметил, что и здесь большинство составляли мужчины. Судя по внешнему виду, среди них были фермеры, крестьяне, студенты, чиновники, рабочие, торговцы, пенсионеры. Старые и молодые, они все как один радовались тому, что оказались здесь и могут вволю упиваться пивом да шуметь от души.
По обе стороны зала, с равными промежутками, висели четыре или пять красных флагов непомерной длины — почти до пола. С потолка свисали прожекторы, пронизывавшие сизую завесу табачного дыма и освещавшие ярко-черные свастики на флагах, которые резко выделялись на фоне белого круга. Между флагами тоже стояли спортсмены в отглаженной коричневой униформе. И с дубинками в руках. Поглядывая то налево, то направо — на развеселую толпу, они лениво постукивали дубинками по открытым ладоням.
Я вспомнил человека у «Микадо», того самого, которого пристрелил Рём. Он поигрывал своей дубинкой почти так же.
Дубинки чем-то напоминали обрезы. Если у тебя была дубинка, тебе хотелось, чтобы все это видели.
Пуци повернулся ко мне и прокричал прямо в ухо:
— Идем!
Я его едва расслышал.
Он провел нас по главному проходу к сцене, которая была задрапирована по бокам черной тканью до самого пола. В глубине сцены, по бокам, на длинных флагштоках возвышались еще два флага со свастикой. На противоположной стороне от оркестра, то есть справа, по обе стороны узкой деревянной двери еще два атлета стояли по стойке смирно, заложив руки за спину. Этим молодцам дубинки были ни к чему. У каждого на бедре висело по блестящей черной кобуре с пистолетом.
Стражи отсалютовали Пуци так же, как и их собратья при входе, один по-военному четко повернулся, открыл дверь и резко отступил в сторону. Вслед за Пуци мы вошли в тускло освещенный узкий коридор. Когда дверь за нами закрылась, шум в зале заметно стих, превратившись в негромкое
Мы прошли по коридору мимо двух дверей слева и остановились у третьей. Пуци постучал. Он оглянулся на меня с напряженным ожиданием, как будто эта дверь вела в тайную сокровищницу султана.
Однако за дверью вместо сокровищ оказался Гуннар Зонтаг, все такой же высокий, красивый и светловолосый, все в том же сером костюме или в новом, но точно таком же. Он без всякого выражения взглянул на Пуци, потом на мисс Тернер и на меня, кивнул и отошел в сторону, пропуская нас в комнату.
В противоположном конце этой маленькой комнаты расположилась кружком группа людей, обращенных к нам спиной. Перед ними висело зеркало, но они стояли, опустив головы, пряча лица, и узнать никого из них я не мог. Пуци позвал:
— Господин Гитлер! — Все присутствующие разом повернулись, и я их узнал.
Тут собралась вся кавалькада — все члены нацистской партии, с которыми мы познакомились по приезде в Германию. Капитан Рём, капитан Геринг, Фридрих Нордструм, Рудольф Гесс, Эмиль Морис и Альфред Розенберг.
Они дружно отпрянули от сидевшего человека, вокруг которого они собрались, и я увидел Адольфа Гитлера.
Он встал, приветливо улыбнулся и направился к нам с протянутой для рукопожатия рукой.
Как верно подметил Пуци еще в Берлине, в нем не было ничего особенного. Белая рубашка, черный галстук, коричневый костюм, который не мешало бы погладить. К бледному лбу прилипла прядь мягких темных волос. Безвольный подбородок. Несколько крупноватый нос. Обнажившиеся в улыбке серые зубы. Жесткие усики над верхней губой выглядели почти комично, как будто какой-то шутник взял и обрезал их кончики, пока их обладатель спал.
Но глаза производили поразительное впечатление. Бледно-голубые, с большими и очень темными зрачками, они смотрели в мои глаза с такой теплотой и искренностью, что, несмотря на все, что я о нем слышал и о чем догадывался сам, я поймал себя на том, что пожимаю его влажную руку с большой теплотой и едва слышу, как Пуци представляет нас друг другу.
Отпустив мою руку, Гитлер повернулся к мисс Тернер. И я заметил, как его голубые глаза скользнули вниз, оценивая ее платье. Затем они быстро вернулись на место, и Гитлер заглянул ей в глаза. Потом моргнул и улыбнулся, явно весьма польщенный. Прижимая руки к телу, он строго и учтиво поклонился. Продолжая улыбаться, он сказал по-немецки явно что-то приятное — мисс Тернер ответила и снова вежливо улыбнулась.
Пуци наклонился ко мне.
— Он сказал, — гордо возвестил он, — что я недостаточно высоко оценил ее красоту.
Гитлер повернулся к стоявшим у него за спиной соратникам, что-то сказал, поднял правую руку и несколько раз быстро покрутил ею в воздухе.
Соратники переглянулись и потянулись к двери — судя по их виду, весьма неохотно. Розенберг с Морисом беззастенчиво пожирали глазами мисс Тернер. Остальные недовольно поглядывали на меня из-под полуопущенных век, точно кучка бывших баловней, которым дали отставку при появлении в городе новенького любимчика.