Кавказ

Гордин Яков Аркадьевич

Отправив с начальником корпусного штаба, генерал-майором Вельяминовым и генерал-майором князем Мадатовым казаков и татарскую конницу до 1500 человек, приказал я осмотреть окрестные города места, не вступая с неприятелем в дело до прибытия пехоты, войскам приказано было выступить весьма рано. На пути встречен был я двумя из важнейших старшинами, из коих один был прежде главным кадием. Они просили, чтобы одними сутками умедлил я приближение к городу и что между тем употребят они старание согласить жителей просить прощения. На ответ, что мог бы я поверить посланным с воли народа, но тогда не было бы их двое, они же не предлагают от имени его, но собственное свое старание, и потому на одних подобных обещаниях не могу я остановить моих предприятий, и войска продолжали марш свой. Старшины уехали. Начальник корпусного штаба прислал сказать, что беспрепятственно дошли они до города и оный, найдя оставленным жителями его, заняли.

Вскоре пришел я с войском и расположился в городе. Все окрестные горы наполнены были спасающимися жителями с их семействами и имуществом; я запретил их преследовать, хотя, рассеянными и объятыми ужасом, легко можно было овладеть ими.

В городе нашли мы несколько хлеба и ничего более.

К шамхалу явились знакомые ему люди и посредством их вызваны многие из знатнейших старшин, а вскоре и сам главный кадий, который весьма боялся явиться, будучи причиною своевольства акушинцев и следуя внушениям вредных нам людей, которых принимал всегда с особенным дружелюбием и оказывал им помощь.

Наконец начали появляться жители и водворяться по-прежнему. В лагерь приходили женщины отыскивать грудных ребят своих, которых солдаты сберегали. Одному из знатнейших старшин возвращена молодая дочь его, которую во время плена ее содержали с должным уважением. В городе разорить приказал я несколько домов, принадлежащих друзьям беглеца Ших-Али-Хана, участвовавшим с ним во всех вредных замыслах его против нас. Войскам доставлен был провиант, в котором начинали они нуждаться.

Собравшиеся жители и главнейшие из старшин всех селений приведены были к присяге на подданство Императору в великолепной городовой мечети, войска были под ружьем и сделан сто один выстрел из пушек.

Я назначил главным кадием, бывшего в сем звании незадолго прежде и добровольно сложившего оное старика, известного кроткими свойствами и благонамеренностью, и выбор мой был принят акушинцами с удовольствием. От знатнейших фамилий приказал я взять двадцать четыре аманата и назначил им пребывание в Дербенте. Наложена дань ежегодная, совершенно ничтожная, единственно в доказательство их зависимости. Они обязались никого не терпеть у себя из людей, правительству вредных, были признательны за пощаду и видели, что от меня зависело нанести им величайшие бедствия. Мне, при выражениях весьма лестных, поднесена жителями сабля, в знак особенного уважения.

Многим из отличнейших людей, в особенности пяти кадиям, начальствующим в магалах или округах, роздал я приличные подарки; некоторых, потерпевших разорение, наделил скотом, отбитым во множестве”.

Приказ, изданный Ермоловым после этой победы и приведенный им в письме Денису Давыдову, звучал так:

“Января 1-го дня, 1820 г. № l. B Дагестане.

Труды ваши, храбрые товарищи, усердие к службе, проложили вам путь в середину владений акушинских, народа воинственного, сильнейшего в Дагестане. Страшными явились вы пред лицом неприятеля и многие тысячи не противостали вам, рассеялись и бегством снискали спасение. Область покорена и новые подданные великого нашего государя благодарны за великодушную пощаду. Вижу, храбрые товарищи, что не вам могут предлежать горы неприступные, пути непроходимые. Скажу вам волю императора – и препятствия исчезают пред вами, заслуги ваши смело свидетельствуют пред государем императором, и кто достойней из вас не одарен его милостию?

Командир отдельного Грузинского корпуса1 генерал Ермолов”.

Приказ этот интересен не только обращением к солдатам, не только патетическим своим тоном, но и уверенностью – искренней! – в праве покорения Акуши. “Новые подданные” должны быть благодарны “за великодушную пощаду”. Если бы не великодушие завоевателей – они могли быть истреблены.

Один из офицеров, участников Акушинской экспедиции, вспоминал: “Главнокомандующий ‹…› отдал по корпусе приказ, который привел нас всех в восторг. Мы беспрестанно читали, повторяли этот приказ и вскоре знали его наизусть”.

На это Алексей Петрович и рассчитывал.

10

Записки Ермолова дают представление о его тактике. Решающую роль при взломе укреплений противника играет тяжелая – батарейная – артиллерия, но решающее значение придается обходному маневру и угрозе выхода в тыл противника. Горцы, не привыкшие к операциям такого масштаба, в ситуации, когда решающую роль играла не индивидуальная доблесть, а удачное маневрирование крупных войсковых масс, теряли присутствие духа.

Это был не набег с его особой тактикой и не сшибка отдельных конных отрядов, но полномасштабные сражения. Методы партизанской войны, успешно применявшиеся горцами против ограниченных карательных экспедиций предшественников Ермолова, в подобном случае не годились.

Воевавший под началом Ермолова офицер Иосиф Дубецкий предложил в воспоминаниях вполне резонное объяснение неудач

горцев в этот период: “У кавказских горцев, как и у всех полудиких народов, самосохранение есть душа военной тактики. На сем основании все кавказские племена, не исключая даже лезгин и чеченцев, грозны в нападениях внезапных, страшны в лесах, в ущельях, в скалах, в завалах, одним словом везде, где можно убивать других и не быть убиту самому. Но чтобы горцы в чистом поле вступивши с хладнокровием в открытый бой с неравными силами, это бывает весьма и весьма редко, и то в затруднительных обстоятельствах. За всем тем это народ удивительной храбрости, а самоотвержение их бывает невероятное. Зато распорядительность в делах большею частию бывает очень дурная, а дух свободы, разрушая дисциплину и единство в действиях, приводит их военные предприятия к результатам безуспешным и нередко разрушительным для них самих”.

Акушинцы предпочли изобразить покорность. Насколько она была искренняя, продемонстрировал случай, зафиксированный участником похода офицером

Д. Н. Бегичевым и опущенный Ермоловым в его записках.

Судя по тексту Ермолова, энергичное использование им батарейных орудий и удачный маневр батальонами Мадатова и казачьими сотнями, обошедшими акушинцев, принесли скорую и почти бескровную победу.

Ермолову важно было зафиксировать именно эту неодолимость вторжения его войск в места, считавшиеся недоступными.

Рядовой участник боев Бегичев воспринимает происходящее несколько по-иному.

“После совершенного поражения на реке Мкасе и взятии нами с величайшими усилиями (! – Я. Г.), один за другим, семи укреплений, построенных в ущельях и утесах, все сопротивлявшиеся нам акушинцы разбежались, а мы, продолжая уже беспрепятственно следование наше к городу Акуши, узнали, что на встречу к нам высланы все старшины в числе 150 человек; между ними был и кадий (из селения Мокагу). Я был личным свидетелем тому, что этот кадий вышел вперед всех и, остановившись в недальнем расстоянии от корпусного командира, начал в самых дерзких выражениях говорить, что одержанная нами победа ничтожна, и что хотя потеря с их стороны довольно значительна, но для целого народа, известного храбростию и воинственным духом своим, полученная нами временная поверхность ничего не значит, что у них осталось еще много войска и они могут не только прогнать русских, но и истребить всех до последнего. „Взгляни, – продолжал он, указывая на узкие тропинки по горам, – вспомни, что это те самые места, на которых была рассеяна, разбита и совсем уничтожена предками нашими, в десять раз могущественнее русского государя многочисленная армия Надир-шаха, который сам избавился от смерти поспешным бегством: так может ли после того горсть русских покорить и предписать нам закон?“ Глаза его блистали от ярости. Я был в это время ближе всех к генералу, и опасаясь, чтобы фанатик, в исступлении своем от ярости не бросился на него с кинжалом, приготовился встретить его при первом малейшем движении, и не спускал с него глаз, держа в руке пистолет с взведенным курком; многие из окружавших генерала обнажили было свои сабли, но он удержал нас и, с величественною, грозною осанкою своею, опершись на саблю, выслушал его хладнокровно, смотревши прямо ему в глаза; когда же он умолкнул, то, обращаясь к прочим старшинам, приказал им обезоружить его и взять под стражу, что и было ими тотчас беспрекословно исполнено; потом генерал объяснил им в самых сильных выражениях всю важность преступления безумца, позволившего себе оскорблять священное имя императора обширного, могущественного государства, при верноподданных его и в присутствии главного начальника над здешнею страною; потом он настоятельно потребовал, чтобы этот дерзкий мятежник был тотчас ими же самими осужден и наказан. Суд старшин не долго продолжался; они сами объявили генералу, что он более всех причиною бедствий, претерпенных соотечественниками их, что он возбуждал злонамеренными внушениями своими к сопротивлению и непокорности; после того они схватили его, разложили на землю и так жестоко отодрали бывшими в руках их нагайками, что он не мог сам встать; его подняли, кое-как усадили на лошадь и отправили домой… Очень вероятно, что смерть его была последствием претерпенного им жестокого наказания”.

Ермолов, как видим, несколько сгладил в своем “римском стиле” тяжесть боев на подступах к Акуше. Но главное в этом тексте другое: Алексей Петрович не мог не понимать, что именно этот яростный кадий выражает истинное настроение затаившихся акушинцев. Но он испортил спектакль и вызвал неудовольствие своих соплеменников.

Ермолов на исходе второго года активных действий по замирению горцев должен был догадываться, что этот поход в Дагестан далеко не последний.

Когда он писал Денису Давыдову, человеку близкому, с которым он был полностью откровенен: “…неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет”, то это вполне соответствовало реальному положению вещей.