Кавказская война
Шрифт:
Наша историческая сила в громадном сочувственном народонаселении, окружающем юго-западные пределы России. Наша слабость в том, что мы вчера лишь сознали свое сродство с десятками миллионов пограничного населения и не только еще не овладели нравственно сочувственной стихией, но едва начинаем понимать значение предстоящего нам нового, вероятно, последнего перелома в русской истории. Не особенно трудно, однако же, исправить невольную ошибку первых трех четвертей столетия. В наш быстротечный век не только события разыгрываются чрезвычайно скоро, но переворот во взглядах и чувствах людей совершается с изумительной быстротой, коль скоро накапливаются к тому разумные основания; ни того, ни другого нельзя мерить прежним масштабом. Даже в международной политике главное дело в твердом общественном сознании, — если есть только какая-нибудь соразмерность в силах; а соразмерность эта в нашем деле очевидна. Нужно только, чтобы разумное побуждение к единодушному усилию стало очевидным в такой же степени.
Силы сочувственных нам заграничных населений громадны, но до сих пор бессвязны. Нет никакого сомнения, что славянские и соседние им православные племена другой крови, сплетенные с ними одной судьбой, перевернули бы разом весь нынешний порядок вещей в Турции и Австрии, если бы принялись за дело единодушно и не опасались остальной Европы. Но такое единодушие, возникающее само собой, несбыточно и немыслимо, как немыслимо правильное движение планет без солнца
164
Многие этнологи считают силезских славян более родственными чехам, нежели полякам.
165
Словаки населяют не только современную Словакию, но и всю территорию Венгрии; большинство современных венгров — мадьяризованные словаки.
Наконец, в тылу прочих, 4-миллионный православный румынский народ; его порабощенные братья вопиют к нему, Европа торгует им в своих политических сделках, — придется же ему подумать о завтрашнем дне. Наши прирожденные союзники выставляют теперь полмиллиона солдат для закрепления над собой ненавистного ига: они выставят все вместе миллион солдат и за ними столько же местного ополчения для ограждения своей независимости, когда у них будут развязаны руки. До того еще многие из них станут не колеблясь рядом с нами и все пошевелятся сильно, как только мелькнет им возможность освобождения не на словах, а на деле. Но, конечно, не манифесты в минуту войны вызовут к доверию наших единокровных и единоверных, — мы видели значение манифестов 1854-го, — а братское и деятельное сочувствие, доказанное будничным опытом, общность умственной и нравственной жизни до войны.
Такое великое дело не складывается разом; даже освобождение Италии, ничтожное сравнительно по размерам, до сих пор еще не закончилось [166] . Нужно несколько роздыхов, пока нынешние «австро-дунайский» и «татарско-балканский» союзы, говоря европейским языком, обратятся из враждебных для нас в братские. Покуда мы еще не соприкасаемся прямо со славянским миром, не только нравственно, но даже географически; нас отделяют от него на западе — Галиция, русская и польская, на юге — полоса, уступленная Румынии в 1856 году [167] .
166
Писано в 1869 году.
167
По условиям Парижского мирного договора 1856 года Российская империя передала Молдавскому княжеству (впоследствии вошедшему в состав Румынии) три южных уезда Бессарабии. Победители в Крымской (Восточной) войне этой мерой отрезали доступ России к Дунаю.
Русская Галиция ставит неодолимую преграду нашему сближению со славянством: она разрушает доверие к нам в самом зародыше. Спросите об этом какого угодно заграничного славянина, он скажет: «Какую надежду могут возлагать на Россию двоюродные братья, когда даже братья родные, стонущие на русских границах, не могут дождаться помощи?» Именно русская Галиция более всего прочего внушает славянам мысль, что наше отечество в душе им чуждо, что русское сочувствие к славянству составляет не более как выражение мнений небольшого литературного кружка. Напрасно станете вы доказывать славянам, что в политике дело не в желании, а в возможности и благоприятных обстоятельствах: они стоят на том, что несчастные русские галичане могли быть освобождены без чрезвычайных усилий в 1849 году, потом в 1859-м, потом еще в 1866 году. С западными славянами можно будет говорить не бесплодно об их делах тогда лишь, когда кончится шестисотлетний план Червонной Руси. Вместе с тем мы станем непосредственно на пределах славянской страны.
То же самое чувство внушает турецким славянам вид оторванного от России Измаила. Они слышат от измаильцев такие слова: «В первый год мы смеялись над молдавскими чиновниками и дожидались только следующей весны; пришла весна, мы отложили надежду до третьего года, потом до четвертого; теперь мы перестали уже считать года, и молдавские чиновники смеются над нами». Люди надеются на помощь того только, кто в их глазах умеет помогать себе.
Тем не менее кто может усомниться в неисчерпаемой жизненности и великой судьбе русского народа ввиду этого примера Червонной Руси. Немцы становятся превосходными французами через два столетия, как в Альзасе, французы отличными англичанами, как в новом Орлеане, поляки — ревностными
Первый шаг, предстоящий современной России, если она пойдет по своему историческому склону, — освобождение прикарпатской Руси и Измаила. До того времени можно и нужно помогать славянам, как людям, и сближаться с ними, но нечего говорить о славянстве и тем менее — толковать о не существующем раздельно, недоступном для нас и потому фантастическом покуда восточном вопросе.
За исключением Червонной Руси, польская Галиция все еще остается сторожевым постом неприятеля по сю сторону Карпат, т. е. можно сказать — неприятель стоит в «естественных» пределах России, дожидаясь благоприятных обстоятельств. В этом углу сосредоточивается главный фокус наступательной силы против нас, как в углу противоположном, на юго-восточном загибе Карпатских гор, лежит узел оборонительной неприятельской силы, заслоняющей от нас Балканский полуостров. Западная Галиция в руках Австрии есть ежеминутная опасность польского вопроса и европейской войны из-за него.
Пока не разрешено всеславянское дело, польский вопрос неотделим от восточного. Он служит во враждебных руках острием, которое можно направить в нашу грудь, как только мы пошевелимся в русском смысле, например, поднимем восточный вопрос. Кроме того, для Австрии польская будущность важна сама по себе — потому, что польская смута составляет единственное ее оружие против России, у которой целый арсенал всякого оружия против нее [168] . Понятно без объяснений, что тот день, в который установился бы сердечный мир между поляками и русскими, был бы последним днем знаменитого «дунайского союза». Перед всяким австрийским государственным человеком и всяким венгерским патриотом восстает такая дилемма: или Австрия овладеет польским вопросом и оградит им себя от грозной соседки, или Россия овладеет им, и Польша станет не стеною, а мостом между двумя массами славянщины — восточной и западной.
168
Заметим раз навсегда. После 1870 года то, что говорится об Австрии, надо распространять и на Германию, на все немецкое племя в его политических пределах.
Едва ли Австрия может опасаться в польском вопросе серьезного противодействия Пруссии. Эта последняя так хорошо закрепостила свои польские области, что не рискует ими даже в соседстве независимой Польши; через несколько времени эти области станут такими же прусскими, как Силезия и Померания. Между тем все, что необходимо для обеспечения немецкого отечества со всеми его захватами, составляет нравственную обязанность Пруссии; когда станет очевидным, что восстановление Польши необходимо для ограждения Австрии, т. е. немецкого преобладания на Дунае, Пруссия будет вынуждена содействовать освобождению. Она не станет даже слишком упираться; независимая Польша для нее чрезвычайно выгодна. Восстановить Польшу немецкими руками — значит отдать ее на съедение Пруссии, значит пустить в полный ход «Drang nach Osten», сдерживаемый русской межой [169] .
169
Относительно польского вопроса я не возьмусь сказать, насколько новый оборот мыслей и планов созрел уже по обе стороны границы, особен — но по ту сторону. Правительствам часто приписывают виды, которых в действительности у них нет; но нельзя забывать и того, что современные правительства находятся постоянно под таким давлением общественного мнения, там, где оно действительно существует, что направление, сильно распространенное в обществе, особенно если оно не противоречит официальным интересам, очень скоро переходит в правительственные круги. В немецком же заграничном обществе (собственно говоря, прусском) чрезвычайно распространена мысль об обращении польского вопроса в новое орудие германской политики. Успех этого дела, говорят там, решил бы в нашу пользу также и вопрос об Остзейском крае. Конечно, только самые рьяные и непрактические патриоты мечтают о немедленном завоевании Польши. При нынешней международной обстановке, между молотом и наковальней, между Россией и Францией, даже Германско-австро-турецкий союз оказался бы слишком малосильным для такой затеи. Но разве Польша, говорят там, не может сама броситься в наши объятия? Она получила бы от нас гораздо больше, чем может надеяться от России (втихомолку прибавляют: на первое время). Такой оборот дела изменил бы всю постановку задачи. Разве Франция могла бы без стыда заключить союз с Россией для нового порабощения Польши? Да кроме того, нынешняя Франция живет постоянно накануне анархии и междоусобия, которые в 24 часа могут совершенно ее парализовать, вычеркнуть ее на время из ряда европейских государств. Что трудно сегодня, то может стать сбыточным завтра. Такие речи повторяются и с нашей стороны границы, конечно, не большинством, но многими наивными поляками. Против этих-то людей г. Кржевицкий написал свою брошюру, но, как всегда бывает в разгаре спора, пересолил, поставил перед поляками перспективу русско-славянского союза, из которого на практике вычеркнуто польское имя, что не может иметь в глазах их никакой привлекательности.
Очевидно, что по польскому, как и по восточному вопросу узел враждебного противодействия России лежит исключительно в Австрии. Прочие наши недоброжелатели в первом и во втором отношении только союзники ее, более или менее прочные, хотя без исключения искренние, пока их не увлекает какой-нибудь большой противоположный интерес.
На случай опасности Австрия держит в западной Галиции, если можно так выразиться, польскую смуту в виде экстракта: стоит подлить в него кипятку, и лекарство готово. Расчет ясен. В случае войны с нами Австрии нужно одно лишь, — чтобы польское восстание разлилось как можно шире, так же широко, по крайней мере, как в 1863 году, для отвлечения возможно большего количества русских сил с поля битвы, на котором будет решаться участь войны. Теперь польская окраина гораздо опаснее в руках внешнего врага, чем была в 1812 году, когда она бездейственно ожидала победы великой армии [170] ; интеллигенция додумалась до настоящего средства, как действовать против нас. Каждая галицко-польская рота, вступающая набегом в русские пределы, немедленно обратится в полк, хорошо вооруженный на чужой счет. Рухавка [171] со скорострельными ружьями и твердым кадром не станет еще, конечно, хорошим войском, но будет совсем уже не рухавкой 1863 г. и заставит нас разбросать по краю еще больше действующих войск, чем при последнем мятеже.
170
Великая армия (La Grande armee) — общепринятое название группировки войск, сформированной Наполеоном I на территории Варшавского герцогства (см. прим. 21) для вторжения в Россию в 1812 году. Одной из целей этой войны Наполеон прокламировал восстановление Польши в границах 1772 года.
171
Рухавка (польск. ruchawka) — ополчение.