Каюр
Шрифт:
Атмосфера еще более уплотнилась, осязаемо давила на бронхи. Зрение видело только мутный свет, который скорее скрывал, чем проявлял предметы. Дышать стало совсем невозможно - и я прекратил.
Холод схлынул, словно воды сошли. И показалось, что кто-то мимо прошел, не заметив меня или не обратив внимания, только жаром и ужасом обдало. Я, словно джинн из бутылки, стал выпрастываться из тела, ощущая неприятное раздвоение: отчасти еще в теле, отчасти уже вне.
Потом ощущенья исчезли. По мере того, как пустело тело, исчезал даже тот мутный свет, что до этого был. Уже не было ни удушья, ни куриной унизительной слепоты. Мир померк. Все отошло в область неважного: жизнь, с вытекающими из нее
Этот новый свет был не менее ярок, чем прежний, привычный.
Или скорее, это было новое зрение. К которому тут же подоспело и зрелище. Я вдруг увидел то, что происходило внизу.
Предметы и люди были отчетливы. Челомуты потешны. Стрельба со смертельным исходом напоминала игру. Да и была ею на самом деле. Дальше смерти не убьют, а смерть - всего лишь увлекательное приключение. Даже те, кто не склонен был испытывать судьбу гибелью, тут, на законных основаниях были готовы ее испытать. В это раз погибать была очередь бойцу Бондаренко. Он был полон чаяний и предвкушений и даже стихи читал. Появление майора спутало эти планы. А моя смерть окончательно убила его надежды на трип, так как увеличивала процент потерь в группе. А это грозило разборками и расторженьем контракта. Ну и потерей страховки, разумеется - и это было самым опасным в нашей войне. Война перестала быть серьёзным занятием, а бой зачастую заканчивался игрой в поддавки. Оно и поныне так, насколько я знаю.
Я видел сверху себя, вернее, свое тело, оно было совсем неподвижно и уже не боролось за жизнь. Его жизненные функции, по всей видимости, уже не контролировались головным мозгом, и организм, как на аварийном управлении, продолжал еще как-то теплиться, поддерживать существование на продолговатом мозге и на спинном, используя последнюю возможность удержать жизнь в режиме бескислородного обмена. Я надеялся, что чип, связующий умирающий мозг с базой, будет работоспособен еще десяток минут, чтоб мои впечатления от аутоскопии не пропали втуне. Чтобы запомнить и другим рассказать, как моя смерть со стороны смотрится.
Накатили и схлынули одна за другой - волна счастья, блаженства, ужаса. А восторг был много более интенсивный и качественный, чем в мою последнюю смерть. Не зря говорят, что способ и место смерти имеет значение. Я издал ликующий вопль, который подоспевший ко мне Бондаренко воспринял как хрип, как мой последний выдох.
Брошенного тела было отчасти жаль. Для него мгновение остановилось. Безусловно, подогнанность, собранность, даже соборность всех частей организма с развитием "науки плоти" становятся все совершенней. И мое новое тело, надеюсь, доставит мне меньше хлопот с адаптацией, чем то, которое у меня только что отняли. Но с ним нас многое связывало - в частности, боль. Мертвым не больно, сказал, помнится, Вазелин, но я ее и сейчас испытывал. Или скорее сухое жжение - там, где была боль - впрочем, вполне терпимого свойства. Подобные фантомные ощущения иногда бывают после утраты плоти. Словно удалили зуб, а зуд после него остался. Или реверберирующая субстанция (пусть: душа) отзывается послезвучием.
– Люли-люли, пели пули, - декламировал боец Бондаренко.
– Баю-баюшки-баю, падай, бля, а то убью.
Сам он, отнюдь не прячась от пуль, подошел к другому покойному. Это тело еще теплилось.
– Вот черт!
– выругался боец. Очевидно у него еще оставались надежды на собственный летальный исход.
Я слышал его отчетливо. Вероятно, слух был того же нового свойства, что и глаза.
Судя по отсутствию амуниции, убитым оказался майор Моравский. Это уже вдвое превышало запланированные потери.
С этой высоты выяснилось, что в тылу
– Солдат, смирно!
– орал он.
– Отдать честь! Вольно!
Бондаренко, очень рассерженный - за то, что тот ему трип сорвал - выпустил в него весь магазин, длинной очередью перебив ему ноги. И пока тот в болевом шоке корчился и кричал, подошел и скрутил его.
Диспетчер требовал доложить обстановку. Чмо из своей засады делились издевательскими замечаниями. Бойцы молчали. Бондаренко ругался. Вазелин от боли рычал и ругался тож, пока Бондаренко не сорвал с него коммуникатор.
Во время преследования мне так и не удалось войти в визуальный контакт с челомутами. И только сейчас, паря в эмпиреях, я их мог рассмотреть внимательно. Эти четверо, видимо, здорово провинились перед законом. Наказание безобразием было суровым и соответствовало опущению третьей степени. Прежде всего это касалось лиц: они были уродливы, словно карнавальные маски. И разумеется, никак не отражали их индивидуальностей или хотя бы прозвищ. Поэтому, кто из них был Ветрогон, кто Муму, Стальной или Попаданец (который, кстати, так и не подал голос - возможно, речи намеренно был лишен), для меня так и осталось невыясненным. Я их мог идентифицировать только по голосам и манере высказываться. Их тела, разумеется, были скрыты одеждой, но не из стыдливости - они не только не стеснялись своих уродств, но и друг перед другом ими кичились. Считалось, чем сильней чмо изуродован, тем больше он натворил и соответственно, тем этот мачо круче. Среди генженеров попадались творцы с поистине изуверской фантазией, и бывало, давали волю воображению, ставя в тупик само мироздание, изумляя биологов и богов. Впрочем, наши были еще ничего. Хоть и третьей степени.
Они повылезли из укрытий, кривлялись и приплясывали на кирпичных развалинах. Потрясали оружием, дразнили бойцов и постреливали в их сторону.
– Присоединяйтесь! Мы тут припухаем без вас!
– орали они, но бойцы хранили молчание, словно вся эта чертовщина и чегеварщина их не касалась.
Только Клим не принимал участия в этих бесчинствах.
– Как там фра Вазелин?
– всё беспокоился он.
– Повязали, - ответил ему, наконец, кто-то из наших.
– Слышал, что повязали. Очень мучается?
– Будет жить и отвечать за содеянное.
– Сволочи. Я бы таких вешал на желтых шнурках, - сказал Клим без особых эмоций.
– Стреляй, пёс правосудия, все равно живым не получишь. Считай, что я заявление тебе подал. Прошу уволить меня по собственному желанию, а тело предать земле.
– Сейчас, лопату настрою...
– Боюсь, что по истечении сейчас наступит потом, и в этом потом нас больше не будет.
– Сэкономлю боекомплект.
Поле боя не исчезло совсем, но что там происходило, перестало меня интересовать, и может быть, вследствие этого стало выглядеть более тускло.
Реальность пропадала и возникала вновь, мир исчезал и появлялся, но с каждым разом всё менее насыщенный красками, все с меньшей отчетливостью очертаний. Эти схлопывания-сворачивания - я был наслышан - нередко сопровождали процесс перехода. Мир "хлопает", говорят лазари, перед тем как, поблекший, окончательно расплывется, размажется по горизонту иной среды или провалиться в тартарары. Так хлопает глазами уставший за день разум в попытках удержать утомленным зрением последний клочок реальности, перед тем как забыться сном.