Казачий разъезд

Самвелян Николай Григорьевич

Кочубей поднял голову и попытался плюнуть в лицо гетману. Но тот лишь засмеялся и ударил Кочубея худеньким сухим кулачком по темени. Кочубей был так слаб, что тут же снова рухнул на лавку.

— В общем, поймал меня пан Фальбовский, — как ни в чем не бывало продолжал Мазепа, — вместе со слугами раздели они меня донага, посадили на коня лицом к хвосту, привязали, измазали дегтем, а затем исхлестали кнутами. Меня били, может быть, за дело, а бедному коню досталось ни за что. Да потом еще кто-то выстрелил из пистолета у него над ухом. Понес он меня через кусты, через заросли. Хорошо, нашлись добрые люди — остановили коня. А меня

сняли, отмыли, привели в чувство. Пришлось идти в казаки. Но и тут я не растерялся. Сначала у гетмана Тетери был. Потом у Дорошенко. У него я в генеральные писари вышел.

— И предал его.

— Конечно, предал, — согласился Мазепа. — И сделал это с удовольствием. Видишь ли, люди делятся на тех, кто живет, чтобы вкусно есть, любить красивых женщин, пить хорошее вино, и на мечтателей. Дорошенко был мечтателем. Ему хотелось славы. Он мнил, что гетмана Дорошенко будут помнить тысячу лет. Смешно. После смерти нет ничего. Темнота и холод. Умному человеку грех не предать Дорошенко. Да и Самойловича тоже.

— Чем ты похваляешься, гетман?

— Объясняю тебе, что мы с тобой — одного поля ягоды. Ты ведь такой же, как я. Оба хотели жить побогаче, есть пожирней, строить себе дома повыше, подвалы поглубже, а в подвалах чтобы было побольше сундуков с золотом, я оказался умнее, ты — глупее. Пошел жаловаться царю Петру. Смешной человек! Царь ни словам, ни слезам не верит.

— Чего ты сейчас от меня хочешь, Иван? Мало тебе моей крови и позора? Зачем ты явился мучить меня перед смертью?

— Для своего удовольствия, — ответил Мазепа. — Мне приятно понимать, что я хоть на год проживу дольше тебя. Понимая это, я чувствую себя моложе. Да и многие другие чувства владеют мною, государев преступник Василий Леонтьевич Кочубей. Например, я все больше убеждаюсь, что никакой божьей кары нет, а высшего суда — тем более.

— Так есть земной! — закричал Кочубей. — Есть земной суд. Погоди, сбежит из Сибири Семен Палий. Он тебя на краю земли достанет.

— Не сбежит! — покачал головой Мазепа. — У царя Петра тюрьмы крепкие. Но Палий — серьезный супостат. Мнит себя святым и защитником Украины. Такие люди опасны. Их лестью не возьмешь и золотом не купишь. Но чует мое сердце: не только тебя, но и Палия я похороню.

— Негодяй ты, Иван Степанович!

— Может быть, Василий Леонтьевич. Почему мне не быть негодяем? Разве другие лучше? В чем был повинен бедный Самойлович? Вспомни, как ты обвинял его перед князем Голицыным, а Самойлович топал ногами и кричал, что ты врешь… Ведь правду он говорил: подвирал ты слегка. Но то был твой главный в жизни час. А теперь настал мой. Ты не завидуешь?

— Ненавижу. Завидовать нечему.

— Почему же? Тебя казнят, а я еще поживу. Меня твоя дочь Мотря любит. Каждому ли старцу выпадает такое счастье, чтобы его юная дева так любила?

— Зато и свел ее с ума своими письмами?

— Не я ее свел с ума, а ты со своей женой. Недаром же она вам в лицо плевала: Оставили бы нас в покое, Мотря была бы жива и здорова. Смеялась бы сейчас, а не плакала. Ты остался бы генеральным судьей. Может быть, я тебя с собой к шведу забрал бы.

— Оставь меня в покое, Иван Степанович! Христом богом заклинаю!

— Потерпи. Скоро уж отмучишься. Послушай, Василий Леонтьевич, а тебе не кажется, что на нас, хоть мы будто бы одни, еще кто-то смотрит и все разговоры наши запоминает?

— Уйди! — простонал Кочубей. — Без тебя муки хватает.

— Ах

да, я и забыл, что по тебе кнут погулял. Вот уж вправду сытый голодного не понимает! Меня сейчас другое занимает. Я как бы вижу все со стороны. Два старика. Один, битый палками и кнутом, лежит на лавке. Второй сидит рядом с ним и странные речи заводит. Так ясно все это вижу, Василий Леонтьевич, будто сам за собою подглядываю. И когда Мотрю твою целовал, тоже сам себя, как в зеркале венецианском, видел. Интересно и страшно.

— Будь ты проклят!

— Да уж проклинал ты меня. Заговариваешься… Не прыгай, как рыба на сковороде. Осталось недолго. Потерпи. Будь настоящим казаком. Казак смерти бояться не должен. Она все равно косой над тобой замахнулась. Теперь уже не спасешься.

Гетман долго глядел на задыхающегося Кочубея, гладил свою седую, уже с желтизной бороду. Потом поднялся и вышел.

Утром 14 июля на площади в Борщаговке Кочубея и Искру обезглавили. Тела их лежали до окончания службы в церкви, чтобы народ видел, что случается с теми, кто решается доносить на гетмана. К вечеру их положили в гробы и отвезли в Киев. Через три дня тела Кочубея и Искры предали земле во дворе Печерского монастыря, подле Трапезной церкви.

Сумка почтового курьера

Мы с вами уже знаем, что в начале XVIII века письма реже слали с голубями, а чаще с курьерами. Но все же почтовые голуби сохранились. Их удобно было посылать на небольшие расстояния, особенно в пределах одного города. Панна Мария дала Василию двух голубей. Они сидели в его комнате, в большой проволочной клетке. Голубей можно было держать в клетке не больше недели. Затем они «притомлялись». Их надо было заменять другими из той же голубятни, а обитателям клетки дать возможность отдохнуть, полетать и размять крылья.

В один из августовских дней 1708 года голубь принес панне Марии от Василия записку такого содержания:

«Возле Вашего дома бродит очень странный человек с повязкой на глазу. Появляется он в городе по утрам. К ночи исчезает. Имени его установить не удалось. Но можно предположить, что это один из партизанов Лещинского или же самого короля шведского. Будьте осторожны».

А письмо, которое вы прочитаете ниже, так никогда и не было отправлено. Его написал Даниил Крман 15 июля 1708 года своему приятелю Ивану Калишевскому в Пряшев. Но поскольку оказии переслать его так и не случилось, Крман возил все написанные в странствиях письма с собой.

«Любезный мой Иван!

Спешу сообщить тебе, что с божьей помощью мы прибыли наконец в лагерь шведского короля в Могилеве. Долгой была дорога и мучительной. Только в Кенигсберге провели мы несколько спокойных дней в отличной гостинице, где хорошая кухня и тихие комнаты для постояльцев, с видом на реку Прегель, по которой на канатах тянут суда от моря к городу. В Кенигсберге улицы мощены хорошим камнем и содержатся в чистоте. На возвышении стоит красивый королевский замок, а напротив него, на острове, образуемом двумя рукавами Прегеля, — кафедральный собор красной кирпичной кладки. В двух шагах от королевского замка — знаменитый Кенигсбергский университет, в стенах которого приобщались к истине многие столь славные ученые мужи. И мне захотелось снова стать студентом, почувствовать себя человеком, у которого будущее еще впереди…