Казачок графа Моркова

Заречная Софья Абрамовна

В окнах квартиры Щукина был свет. Зайти поговорить со Степаном Семёновичем? Может, что и присоветует. Ведь он, Вася, ему, как отцу родному, верил…

Тропинин вошёл, тихонько притворил за собой дверь. В кабинете спорили. Тропинин услышал своё имя, остановился.

— А ведомо ли вам, что одного из бывших наших учеников крепостного звания барин за непокорность крыши да полы красить понуждал? А после на скотный двор отослал. Так этот несчастливец с горя повесился. А другой живописец, кабалы не вынеся, в пруду утопился.

Василий узнал голос Акимова. Потом заговорил Щукин:

—

А ведомо ли вам, что прославленный наш художник Поляков вовсе спился с кругу да и пропал без вести?

— Как не спиться с кругу, когда барин его таскал на запятках кареты в ливрее! Полякову случалось распахивать дверцы кареты около тех самых домов, где он великим почётом пользовался.

«Слушать у чужих дверей — непристойность какая», — подумал Тропинин, но уйти не хватало духу.

— Полно вам, батюшка, — говорил Щукин с непонятным для Василия раздражением. — Холоп глушит вино и с горя, и с радости. От людей подобного звания проку не жди. А посему почитаю долгом своим без промедления отписать графу Моркову. Особы не токмо высокие, но и высочайшие обратили благосклонное внимание на Тропинина. Её величество государыня императрица Елизавета Алексеевна изволили с одобрением лорнировать его картину. И ежели бы сии особы обратились к графу с просьбой об отпуске Василия на волю, оная просьба была бы приказанию равна.

Вася уже не думал о непристойности своего поведения.

Он только боялся, что стук сердца выдаст его — так громко оно колотилось.

— У малого слишком сильные покровители, — продолжал Щукин, — и ежели граф не желает потерять своего человека, то пускай, не мешкая, отзовёт Тропинина к себе.

— Да вы-то об чём хлопочете, батюшка, ума не приложу, — вымолвил ректор с досадой. — Потеряет граф Морков своего крепостного, нет ли — вам-то что за печаль?

— Граф Морков Василия моему попечению препоручил. На меня в Санкт-Петербурге оставил, — с важностью произнёс Щукин. — Пять лет его сиятельство, как истый вельможа, изволил со всею щедростью оплачивать мои заботы, труды мои, я счёл бы себя бесчестным, оставив графа в неведении касательно Тропинина.

— Бесчестным? А преграждать дорогу молодому таланту, лучшему ученику своему, честным почитаете? Э, да что толковать, нам с вами не понять друг друга.

Ректор поднялся с кресла и направился было к двери, но внезапно она растворилась, и, минуя Акимова, Тропинин бросился к Щукину:

— Степан Семёныч, не губите! Я вас отцом родным почитаю, Степан Семёныч. Будьте благодетелем! У графа Моркова крепостных множество… Я же… Степан Семёныч, не оставьте заступничеством своим перед его сиятельством. Я же всю жизнь свою… Степан Семёныч…

Щукин с изумлением глядел на своего ученика, обычно такого кроткого, сдержанного.

— Стыдись, Василий, поведение твоё непристойно! — сказал он укоризненно.

— До того ли мне, Степан Семёныч! О всей жизни речь. Жизнь моя в руках ваших. Как повернёте, так и будет. — У него пересохли губы, тихие ясные глаза налились мукой. — Кабы помещиком были, — убеждал он горестно, — а то ведь вы сами по себе, славный художник, вольный человек. Благодетельные, благороднейшие чувствования

свойственны душе вашей… Так неужто за меня, за ученика своего, перед барином не заступитесь?

Акимов остановился, ожидая, чем кончится эта сцена. Щукин, сначала озадаченный, оправился.

— Полно, Василий. Смириться надо. Крепостное состояние — закон. На нём государство стоит. Граф Морков — господин милостивый, тароватый, тебе роптать не приходится.

— Стало быть, и вольные господам служат! А нас, холопов, и вовсе за людей не почитают. Так пускай бы уж лучше милостивый граф нас в скотском состоянии держал! А то поживши человеком, да снова под ярмо…

Губы у Тропинина затряслись. Внезапно он умолк и выбежал вон.

Два друга

Куранты отзванивали «Коль славен». По ту сторону окон, занавешенных толстым штофом, розовели в утреннем солнце опушённые инеем деревья.

Особняк просыпался снизу, с подвала. Заспанная стряпуха в замусоленном переднике, крестя зевающий рот, нехотя растапливала печь. Кухонный мужик Федька раздувал голенищем серебряный самовар. Рябоватый, вихрастый казачок Фомка, поплёвывая на щётку, чистил сапоги, штиблеты и башмаки с пряжками.

По углам, под низкими закоптелыми сводами, шуршали чёрные тараканы. Их расплодилось великое множество, потому что истреблять их и люди не решались, да и сам граф не приказывал: чёрные тараканы приносят счастье.

Босоногая девка, шлёпая пятками и высоко держа на отлёте белоснежный чепец, пронеслась вверх по витой лестнице в комнату мадам Боцигетти, гувернантки молодых графинь.

Во втором этаже, в светлой, просторной горнице, Василий Андреевич Тропинин заканчивал фамильный портрет графов Морковых.

Отстроив заново дом, сгоревший во время московского пожара 1812 года, граф Морков отвёл своему крепостному художнику отдельное помещение для работы, а главное, для приёма знатных и просвещённых ценителей.

Василий Андреевич любил эти утренние часы сосредоточенной безотрывной работы, пока господа ещё спят. Розовые от морозного солнца снега за окном румянят отражённым сиянием воздух, и под кистью художника тёплые розовые блики ложатся на белое платье молодой графини в центре портрета, на белого пуделя у ног графа.

В клетке на окне чирикает чижик.

Жена Аннушка хлопочет по хозяйству в горнице рядом. Пахнет свежеиспечённым хлебом, сушёными травами, лампадным маслом.

Частый стук каблучков вверх по витой лестнице. Певучий скрип двери.

— С добрым утром, Василий Андреич! Всё рисуешь? Дай взгляну.

С широкого полотна фамильного портрета, точно отражённое в зеркале, улыбается молодой графине её собственное изображение: приветливые карие глаза, мягкий нос «сапожком», белое платье с высокой талией. И, радуясь, как дитя, Наталья Ираклиевна хлопает в ладоши:

— Ай хорошо! Словно в натуре! Скоро ли готов будет? Папенька сей фамильный портрет мне к свадьбе презентовать намерен. Так ты уж постарайся ради меня.