Казанова
Шрифт:
Казанова внезапно обнаружил, что остался без средств, и понял, что ему следовало бы задуматься о способах пополнения собственного кошелька. Он попытался организовать лотерею, но не сумел: к этому времени в Лондоне уже существовали целых две лотереи, и он не нашел никого, кто бы пожелал рискнуть деньгами, вложив их в столь сомнительный и изначально дорогостоящий проект. Устраивать лотерею на свои средства Казанова не собирался, да их у него и не было в достатке.
Нужда в деньгах становилась все сильнее. Содержание особняка обходилось непомерно дорого, равно как и гастрономические изыски, не говоря уж о пристрастии венецианца к обновлению гардероба. Чего стоил один только костюм из пепельного бархата с расшитым золотым и серебряным узором кафтаном! К нему прилагались рубашка с жабо и манжетами, кружева на которых стоили не менее пятидесяти луидоров, шелковые чулки и башмаки с блестящими серебряными пряжками. В торжественных случаях Казанова непременно увешивал себя дорогими побрякушками, стоимость которых с первого взгляда оценить было просто невозможно: часы, часики, цепочки, брелоки, кольца на каждом пальце, орденский крест, украшенный
Что ж, навязываться он не собирался. Однако червячок уязвленного самолюбия упорно вгрызался в душу. Неужели они всегда будут помнить, что он сын комедиантки и внук сапожника? Непризнанный бастард венецианского патриция? Увешанный драгоценностями, вооруженный рекомендательными письмами от наизнатнейших вельмож, имеющий кредит у известнейших банкиров, живущий на широкую ногу, всегда готовый швыряться деньгами, с виду он ничем не отличался от придворных бездельников. Может, только чуть-чуть более громким голосом, чуть-чуть более шумными манерами, чуть-чуть большим количеством перстней с крупными камнями, среди которых явно не было ни одной фамильной драгоценности… Но именно сложив все эти чуть-чутьвоедино, знать отказывалась считать его своей ровней, несмотря на обилие сиятельных приятелей и покровителей, и он это чувствовал. Приятели были рады пошуметь вместе с ним, покутить, приглашали его на приемы и водили его в роскошные бордели, покровители — оказывали протекцию, писали рекомендательные письма. Но признать его своимне был готов никто. Эрудит, говорящий на нескольких языках, знаток латыни, сочинитель и философ, Казанова был знаком с выдающимися умами мира, но и они не считали его своим. Его знания были слишком поверхностны, его стремление прославиться — слишком велико, поэтому чем бы он ни занимался, какими бы науками ни увлекался, ни в одной области он не достиг существенных результатов. Он являлся к ученым как вельможа, демонстрирующий свой широкий кругозор, а к вельможам — как философ, стремящийся убедить слушателей, что он вовсе не тот, кем кажется, а такой же, как они. Ну, может быть, чуточку получше и поумнее. Желание всюду слыть «самым» нередко подчиняло себе даже чувство самосохранения. Подобная раздвоенность порождала неприкаянность и одиночество. Лучшим средством борьбы с этим комплексом были любовницы; без них краски жизни для него блекли, и, пессимист от природы, он становился совершеннейшим мизантропом.
В искусстве любви Казанова не знал себе равных; в этом был уверен не только он сам, но, что для него было гораздо важнее, в этом были уверены окружающие. Роль любовника удавалась ему значительно лучше всех иных ролей, и благодарные партнерши по нескончаемому спектаклю обольщения и соблазнения вселяли в него уверенность в себе и собственных силах. Женщины были готовы любить Казанову в любой его роли: аббата, шулера, чернокнижника, знатного вельможи, философа, должника, скрывающегося от полиции, путешественника… Любовные неудачи пока были настолько редки, что он предпочитал не вспоминать о них.
Фортуна наделила Казанову двумя дарами: любовника и рассказчика, и какую бы маску он ни примеривал, кем бы ни хотел казаться, какую бы роль ни играл, он всегда оставался любовником и рассказчиком. Именно эти два таланта прославили его среди потомков, сделали известным среди современников и заслужили благодарность современниц. Единственным сочинением, обессмертившим его имя, стали его «Мемуары», воспоминания о жизни в любвии для любви.Прочие труды, во множестве вышедшие из-под его пера, не имели успеха ни у современников, ни у потомков, а в наше время прочно заняли места на полках специалистов, раскрывающих их не столько по влечению души, сколько по долгу службы.
Несмотря на возникшие у него в Лондоне денежные затруднения, покидать город Казанова не собирался, а потому не упускал ни одной возможности развлечься: карты, театры, ужины с друзьями, в промежутках осмотр достопримечательностей, чтение книг, переписка с друзьями, встречи с философами, литераторами и учеными. Мартинелли познакомил Авантюриста с директором Британского музея, который, в свою очередь, представил его выдающемуся филологу, поэту и эрудиту Самюэлю Джонсону, автору знаменитого «Словаря английского языка» и монументального труда под названием «Жизнеописания наиболее выдающихся английских поэтов». Казанова называл Джонсона «ходячей библиотекой». И хотя фигура Джонсона по значимости своей мало уступает Вольтеру, о встрече с ним Казанова в «Мемуарах» даже не упоминает. Он посвящает замечательному англичанину всего несколько строк в одном из своих многочисленных философских сочинений. В отличие от встречи с Вольтером знакомство с Джонсоном не вызвало у Авантюриста сильных эмоций, и, вероятно, поэтому он не счел нужным описать ее. Тем более что подобные встречи все меньше интересовали его. В тридцать восемь лет Казанова стал весьма чувствителен к любовным утехам, кои доставляли ему совсем юные красавицы. Каждая удачно проведенная ночь почиталась им за большую победу, потому что тело его стало уставать и уже не всегда откликалось на желания своего владельца. Его бегунок,его скакун,его молния,его шпага, разящая, но не лишающая жизни,его маленький
Такое состояние не могло не тревожить Соблазнителя. Оно порождало в нем неуверенность и усталость. От каждой встречи с монархами и власть предержащими он инстинктивно ждал предложения должности, синекуры, богатого дара — того, что могло дать ему положение в обществе. Правда, время, когда он станет без обиняков просить должностей и пожалований, еще не наступило, но оно уже не за горами. В Лондоне всегда благоволившая к Казанове Фортуна отвернулась от него. Его пребывание в этом городе стало тем рубежом, переступив который Казанова вслед за своим великим соотечественником мог сказать: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Серединой человеческой жизни Данте считал тридцатипятилетний возраст, для Соблазнителя жизнь резко пошла под уклон в тридцать восемь. Возможно, предчувствуя грядущие несчастья, Казанова наивно пытался спрятаться от них, именуя себя в Англии исключительно шевалье де Сейнгальтом. В этом было что-то от игры в прятки с самим собой, хотя неприятности господина де Сейнгальта нисколько не умаляли несчастий синьора Казановы, разве только ввели в заблуждение нескольких заимодавцев… После «сумрачного леса» великого флорентийца ждали Рай и божественная Беатриче. Соблазнителя в темной чаще подкарауливала Злая Сила в пленительном облике обворожительной Шарпийон.
Роковым стал для Казановы сентябрь 1763 года. «В этот день, — пишет он в своих „Мемуарах“, — я закончил жить и начал умирать. Мне было тридцать восемь лет». Днем этим оказался день знакомства со знаменитой куртизанкой по прозванию Шарпийон (Злючка), которая, несмотря на свои семнадцать лет, уже успела прославиться и на континенте, и в островном королевстве. Настоящее имя ее было Марианна Аугшпургер, во Франции она также называла себя мадемуазель Буленвилье. Разыгрывая из себя благородную девицу, она выступала в окружении маменьки (бывшей куртизанки) и двух тетушек-приживалок, за деньги готовых на подлог, лжесвидетельство и обман. В Лондоне вокруг нее крутился ее тогдашний конфидент, заносчивый и беспринципный авантюрист Анж Гудар. Впоследствии Казанова еще встретится с этой темной личностью на дорогах Европы и даже соблазнит его жену, развратную красавицу Сару.
Капризная насмешница Шарпийон обладала поистине ангельской внешностью: длинные пышные светло-каштановые волосы, блестящие голубые глаза, глубокие и с поволокой, ослепительной белизны кожа, нежно-розовый румянец; маленькая грудь дивной формы, длинные, чуть длиннее обычных, пухлые руки с грациозными кистями и изящными пальчиками; очаровательная ножка, величественная и плавная походка. Все, встречавшие ее в первый раз, полагали, что перед ними сама чистота и невинность. Наделенная недюжинным актерским талантом, позволявшим ей блистательно разыгрывать беззащитность перед мужчинами и добродетель перед женщинами, она ухитрялась вертеть и теми, и другими. Но чем больше становилось число ее жертв, тем труднее ей было изображать из себя недотрогу. К тому времени, когда Казанова встретил ее в Лондоне, она успела заслужить репутацию чувственной, коварной и мстительной жрицы продажной любви. Словно бабочки на огонь, мужчины летели на блеск ее чарующих глаз и, обжегшись, отползали, проклиная изворотливую «мерзавку».
Года четыре назад, в Париже, в ювелирной лавке Казанова заметил очаровательную девчушку, чей не по-детски вызывающий взгляд поразил его. Девочка упрашивала сопровождавшую ее женщину купить ей серьги, цена которых, по мнению женщины, была слишком высока. В тот день Соблазнитель делал покупки для чаровницы Баре, и лишние три луидора никак не могли отразиться на состоянии его финансов. К тому же он любил делать подарки: щедрость принадлежала к одному из его способов обольщения представительниц прекрасного пола. Вручив девчушке серьги, он удовлетворенно отметил, как заблестели ее хорошенькие глазки. Увлеченный Баре, Казанова вскоре забыл об этой случайной встрече, не подозревая, какую зловещую роль сыграет малышка в его жизни. Но девочка запомнила Казанову и, когда через несколько лет встретила его в Лондоне, узнала и решила не упускать: если тогда синьор был столь щедр «просто так», то сколько можно вытянуть у него, если взяться за дело теперь и с умом… Пожалуй, впервые щедрость Соблазнителя возымела совершенно обратный результат.
Отчего Казанова упорно добивался расположения Шарпийон? Отчего та с не меньшим упорством отказывала ему в своих милостях, продолжая терзать и изводить его? Будучи натурой сильной и злобной, Шарпийон сумела разглядеть слабые стороны характера Соблазнителя и воспользоваться ими. Понимая, что воздыхатель ее чрезвычайно самолюбив и привык к победам, завоеванным не грубой силой, но силой соблазнов, а следовательно, в случае неудачи не станет никому жаловаться и, стремясь получить свое, будет лишь увеличивать оплату, она смотрела на него как на источник дохода. Возможно, ей также было лестно водить за нос известного сердцееда. Но почему Казанова после стольких болезненных ударов по самолюбию продолжал ухаживать за Шарпийон, буквально умоляя ее одарить его своими ласками? Наверное потому, что в Лондоне, в отличие от Парижа или иного континентального города, ему было трудно отыскать ей замену. Не исключено также, что он всерьез надеялся получить с ее тетушек деньги, которые они остались ему должны. А может, он хотел одержать верх над аристократом, лордом Пембруком, одураченным Шарпийон. Встретив ее как-то в садах Воксхолла, лорд предложил ей двадцать гиней, если та согласится прогуляться с ним по темным аллеям. Девица согласилась, но потребовала деньги вперед, и Пембрук оказался столь малодушен, что исполнил ее просьбу. Они отправились гулять, но стоило им свернуть на боковую тропинку, как она отпустила его руку и буквально растворилась в темноте.