Каждая минута жизни
Шрифт:
Доктор Рейч пообещал выпустить меня в город. Вот и наступила первая возможность, которую я так долго ждал. Я сотни раз представлял себе, как пойду по улицам Малютина, как попробую разыскать своих старых знакомых. Я буду очень осторожен, враг не узнает, что я вышел на разведку, в свой первый боевой поиск.
Доктор Рейч приглашает меня для разговора к себе в кабинет. В углу — покрытый клеенкой топчан, на маленьком столе — толстая книга для записей.
— Своей работой на пользу рейха вы, доктор Богуш, заслужили право на большую свободу, — говорит он мне. — Я вам доверяю.
— Спасибо,
— Отныне вы будете получать от меня освобождения для прогулок по городу. Четырех часов вам достаточно?.. Прекрасно. Но не забывайте про комендантский час. Гестапо и фельджандармерия сильнее, чем все мои пропуска.
Я встаю и невольно вытягиваюсь перед высоким в белом халате гауптманом. В его голубоватых глазах мелькает что-то плутовское, загадочное. Будто он все понимает и в то же время предостерегает меня от импульсивных решений. Я стараюсь показать всем своим видом, что буду осторожным и сумею воспользоваться услугой как положено.
Вот он, Малютин, городок моей юности. Солнечная осенняя свежесть вливается в легкие, кружится голова от ощущения полной свободы. Может, меня выпустили неспроста? И следят? Бежать бесполезно. Поймают, раздавят, отдадут в руки гестапо… И я иду наугад вдоль заборов, мимо домиков, голых скверов, заколоченных магазинов. Городок почти безлюден.
Часов у меня нет, время стало моим врагом, моим судьей. Навстречу — немецкие солдаты, какие-то типы в полувоенном, с белыми повязками на рукавах, смуглые итальянцы в высоких крагах… Я не тороплюсь. Вот знакомый переулок, трехэтажный дом с высокими окнами, крыльцо с козырьком, несколько немецких машин приткнулись к деревянному забору. Тут был когда-то райком партии. Сейчас, наверное, их комендатура, или гестапо, или жандармерия… До войны я был здесь на встрече с героем испанской войны…
Молодой врач, в парусиновых туфлях, в вышитой сорочке, я замер в толпе перед высоким крыльцом. Секретарь райкома Павел Семенович Рубанчук, крепкий, плечистый, загорелый, говорил о международном положении. На Западе уже началась война, фашисты раздавили испанскую республику, покорили Абиссинию, идут тяжелые бои с японскими милитаристами в Китае… «Вот этот товарищ, — Рубанчук показал на стройного, уже немолодого летчика с орденом на груди, — только что прибыл с испанского фронта. Он видел, что такое фашизм. Он уже сражался с фашистами. Помните, что фашисты покушаются и на нашу землю, на нашу свободу…»
Иду дальше, через весь город. На всякий случай время от времени оглядываюсь, не следит ли кто за мной. Стоп. Вот он деревянный дом с большими ивами во дворе. К резному крыльцу ведет дорожка, на кухне открыта форточка. Это дом старого врача, доброго, честного человека, с которым когда-то свела меня судьба на одном из межрайонных семинаров. Может, он не уехал? Он, конечно, не предаст, его можно не опасаться. Один его сын, кажется, служил пограничником, другой — работал на шахте.
Поднимаюсь на крыльцо. Хозяин встречает меня в сенях, смотрит настороженно. Седая бородка, очки в железной оправе.
— Антон Иванович, вы?.. — И недоверчивый взгляд на мою шинель.
Наконец, приглашает в комнату.
Следует вежливый вопрос:
— Чаю не хотите, Антон Иванович?
Я сбрасываю шинель, стягиваю немецкий френч, поднимаю рубашку. Пусть видит мое обожженное тело. Рассказываю, как выполз из горящей церкви. Думал, что конец, пристрелят на месте, но знакомый немецкий врач из берлинской клиники выручил, буквально вырвал из огня. Взял к себе в госпиталь санитаром. А сейчас вот отпустил. Четыре часа свободы. И я прошу, я умоляю помочь мне найти партизан.
Он внимательно слушает, но в глазах недоверие. И еще — затаившийся страх.
— Не понимаю вашей просьбы, — произносит с неподдельным удивлением Адольф Карлович. — Для вас война закончена. Вот и радуйтесь.
— Но как закончена? Я же в плену у этих мерзавцев!
— Простите, Антон Иванович. Немцы — вовсе не мерзавцы. Очень даже порядочная нация.
— Адольф Карлович, что вы говорите? — У меня голова идет кругом. — Я же вас знаю. У вас сын пограничник. Коля…
В комнату входит супруга Адольфа Карловича, маленькая седая старушка. Радостно кидаюсь к ней.
— Софья Ивановна, здравствуйте!
— Голубчик, что это с вами?
— Я… за помощью… к вам…
Старик решительно мотает головой.
— Никакой помощи! Он говорит о каких-то партизанах. Он хочет идти к партизанам, Софочка.
— Боже! — молитвенно всплескивает сухими ручками Софья Ивановна. — Да за такие слова теперь виселица!
— Да-да! — визгливо вскрикивает старик, и его глаза вспыхивают неподдельным гневом. — Уходите! Слышите? Уходите сейчас же! Или я позову жандармерию… Мы — лояльные граждане рейха. — Он берет меня за плечо и подталкивает к выходу. При этом бормочет успокаивающе: — Да и вам следует смириться. Имеете возможность получить у немцев отличную практику. Поедете в Берлин.
— Что вы несете, Адольф Карлович? — с нескрываемой тоской говорю я. — Что вы несете!
— Идите, идите, милый… — возле самого порога старик вдруг меняет тон, теперь в нем звучит легкая издевка: — А если очень по нас соскучитесь, милости прошу. Только не сюда. Я на дому больных не принимаю. Немцы не дали патента. Каждый день на бирже регистрирую молодежь для отправки в Германию. Будьте здоровы, Антон Иванович…
Холодные сумерки опускаются на город, кричит воронье, промчался немец на мотоцикле по разбитой дороге. Мне страшно. Адольф Карлович — безусловно наш. Но он мне не поверил. Не хочет верить. Боится…
Возвращаюсь в госпиталь. Мимо комендатуры, мимо доски с немецкими объявлениями. К доктору Рейчу. Пусть знает, что я предан ему, послушен. Из-за ярко освещенного, незашторенного окна доносятся звуки аккордеона.
Доктор Рейч встречает меня в коридоре. На нем белый халат в пятнах крови, лицо серое, усталое, веки набрякли, словно налились свинцом. Увидев меня, улыбается широко, открыто.
— Я знал, что вы возвратитесь вовремя, — говорит он осторожно. — Я знал, что вы не подведете меня, господин доктор. — Он смотрит на часы. — Через двадцать минут начинается комендантский час. — И уходит в кабинет.