Каждая минута жизни

Бедзик Юрий Дмитриевич

Его еще не покидал юмор. Правда, въедливый, злой. Вот ведь как жизнь сложилась: всех мог себе подчинять, а тут — не получилось. Не захотел зятек сунуть шею в одну с ним упряжку.

— Куда это вы так торопитесь с летним домом? — нарушил тишину Заремба.

— Ты что, ОБХСС? — метнул злобный взгляд Курашкевич. — Я перед тобой отчитываться не собираюсь!.. Мы, люди трудовые, знаем, как нужно жить и как честно зарабатывать свою копейку.

— Да будет вам! — вспыхнул Заремба. — Кусок хлеба… Копейка! Скажите лучше, что следы заметаете.

Старик опустил руки, тяжело повернулся к зятю.

— Ну, раз начистоту, так давай начистоту… — Порфирий Саввич вытащил сигарету, закурил. —

Вижу, ты мой маневр разгадал правильно. Буду отсюда выбираться подальше. Слава богу, наша конституция дает мне на это право. Кажется, за нами, участниками войны, кое-какие льготы еще сохраняются. — Порфирий Саввич приблизил к зятю потное лицо. — Давай-ка лучше, дорогой зятек, по-хорошему, а? Есть же у тебя последний шанс сохранить такого родственника, как я. Семью сохранить… Пойди, скажи Сиволапу, что мы с тобой повздорили, ну, придумай там семейную ссору, и поэтому ты сгоряча кое-что в документе не учел, ну, преувеличил, вписал во время ревизии не те цифры.

В глазах Курашкевича горели холодные огоньки. Лампочка на старой яблоне устало сеяла свой мертвенный свет. Свежесложенная стена напоминала крепостной вал, возведенный против вражеской осады.

— Хотите, чтобы я забрал документ ревизии? — задумчиво проговорил Заремба. — А если не заберу? — Он посмотрел Курашкевичу прямо в глаза. — Что тогда?

— А ты подумай сам, что тогда будет, — без тени испуга ответил Курашкевич. — Не понимаешь? Хорошо, прикинем вместе. — Он начал загибать пальцы на руке. — Твои контролеры докопаются, где и как я брал материалы для дома, и меня потянут в суд. Раз!.. Время у меня есть, так что я успею этот дом сто раз продать. Два!..

— А ну как не успеете? — глухо сказал Заремба.

— И на этот случай у меня свой ход имеется. А вот ты завтра же утром постарайся побыстрее, упаковать свои вещи… — Порфирий Саввич развел руками. — Новые хозяева вселяются. А ты тут не прописан, вот так… — Он красноречиво похлопал Зарембу тяжелой ладонью по плечу. — Подумай, дорогой зятек… В общем, могу дать тебе последний шанс. Водная гладь, вся эта красота, сад, моя сберегательная книжка… Все могло бы принадлежать тебе по закону. Твоей семье…

Ничего нового Заремба не услышал от Курашкевича. Разве не знал, что не жить им под одной крышей? Что будут злобные сплетни, завистливые взгляды, наговоры, обвинения? Уже когда составлял докладную записку в заводскую группу народного контроля, хорошо представлял себе реакцию Кушнира и ему подобных. Вот только от Вали не ожидал. Чтобы так унижаться! Так вымаливать себе главную роль… в темном коридоре!..

Заремба вздохнул.

— Хорошо, Порфирий Саввич, завтра заберу свои вещи. С Валей мы как-нибудь без вас разберемся. Но одну проблему все-таки придется решать не так, как вам хотелось бы… — Он сделал паузу. — Родственник у вас тут живет, Степа… Так вот… вы оставьте ему одну комнату.

— Что, что? — не понял Порфирий Саввич.

— Слушайте, Курашкевич, — прокурорским тоном, громко провозгласил Заремба, словно хотел, чтобы его услышали во всех соседних домах. — Степа на вас спину гнул два года! Вот и выбирайте: или заплатите своему родственнику за честный труд, или отдайте в своем доме одну хорошую комнату. Впрочем, можете и этот домик, который сейчас строите.

Кровь бросилась Курашкевичу в лицо от такой наглости, начисто лишила его голоса.

— Имейте в виду: мое требование железное, мне терять, сами знаете, нечего, — сказал уже весело Заремба. — Поэтому завтра до вечера деньги или дарственную на Степино имя. Иначе всей фрезерной линией подаем на вас в суд.

— Провались ты со своей линией! — рявкнул Курашкевич. — Дал бы я сейчас тебе!..

— Ах так? — удивился Заремба. — Ну что ж, воля ваша. Завтра же подаем в суд.

— Ладно… — внезапно сник Курашкевич. — Степа — мой родственник, сами и договоримся…

Из дома доносились громкие голоса спорщиков, гремела музыка. Заремба вдруг почувствовал себя абсолютно чужим среди этих людей, в этом доме. Так уже случалось не раз: словно он на мгновение раздваивался и смотрел на себя откуда-то со стороны, сверху, и видел странно согбенную, какую-то сморщенную фигуру, и с печальным любопытством узнавал в ней себя. В такие моменты он чувствовал непонятную гнетущую тяжесть на сердце, и его неодолимо тянуло уйти, исчезнуть, смешаться с толпой незнакомых людей. Но сейчас наступала ночь, и нормальные люди ложились спать. «А у нас снова ночная смена», — подумал неожиданно. И тут же решительно зашагал к калитке.

20

Никогда в жизни Тоне не приходилось читать анонимных писем, адресованных лично ей. А вот получила. Аккуратный конверт с портретом выдающегося химика, напечатанные на машинке с очень бледной лентой адрес, ее фамилия и имя. Внизу никакой подписи, даже условной закорючки не поставлено для приличия.

Письмо было вежливое и доброжелательное. С грустинкой. Помогите, мол, если в состоянии. Нужно помочь, Антонина Владимировна. Ведь касается многих. И многие могут пострадать. Больше всего, как ни странно, вы. Ибо мы знаем, что вы любите этого человека, он вам дорог, с ним вы связываете свои жизненные планы, свои мечты. А тут, представьте себе, вмешивается другая женщина. И у нее тоже свои планы. И свои мечты.

Анонимный доброжелатель предупреждал Антонину о том, что некая женщина, брошенная своим мужем, а точнее — Валентина Порфирьевна Заремба, артистка столичного театра, умная, красивая, мать больной девочки Светы, пытается вернуть себе утраченную любовь давнего друга Андрея Павловича Рубанчука. Конечно, не будь у нее разлада в семье, все сложилось бы хорошо. Но в том-то и беда, что муж Валентины Порфирьевны, Максим Петрович Заремба, страстно влюбился в рабочую из своего цеха Тамару Кравчук, роман у них серьезный, длится уже не один год, и все идет к тому, что они создадут новую семью. Поэтому Валентина Порфирьевна и стала искать пути сближения с другом юных лет — Рубанчуком. Андрей Павлович, очевидно, почувствовал к ней прежнее влечение и, чтобы доказать свою привязанность к Валентине, пообещал сделать для нее невозможное, или почти невозможное, — спасти ее смертельно больную дочь Светлану. Операцию будут делать вместе с ним западногерманские врачи. Операция сложная, рискованная, и — что особенно неприятно! — в случае ее успешного завершения она принесет славу не Рубанчуку, а западногерманскому врачу — доктору Рейчу.

«Вы теряете все, дорогая Антонина. И прежде всего — любовь вашего друга Андрея Павловича, — говорилось далее в письме. — Невольно задумываешься: откуда все это началось? Ответ ясен: с непорядочного поведения Максима Зарембы. Любовь к Тамаре оказалась сильнее здравомыслия, выше супружеского долга. К тому же, говоря по чести, Максим Петрович Заремба в последнее время возомнил себя чуть ли не героем. Он засыпан наградами, славословием, похвалами. Ему все дозволено. Ему нет дела до страданий близких. Не знаем, что Вам и советовать, дорогая Антонина Владимировна, но мы, друзья Валентины Порфирьевны, хорошо понимаем, что в данной ситуации трудно что-либо исправить. Хотелось бы только спросить: не слишком ли дорого обходится людям триумф Максима Петровича? Не слишком ли большие жертвы будут принесены для удовлетворения эгоистических вожделений человека, который незаслуженно завоевал славу одного из лучших инженеров завода?»