Каждое мгновение!
Шрифт:
В машине невидимый сзади майор Игнатов сказал:
— Супруга недовольна, я понял…
— Вы правильно поняли, майор. Я много езжу.
— Я думал: ваша профессия требует тишины и спокойствия. А вы, оказывается, как и мы — все время на колесах.
Коршак не ответил, и майор замолчал.
АН-24, груженный ящиками с медицинским оборудованием и запчастями к истребителям, взлетел буквально через несколько минут. Машину уже прогрели, в кабине и в фюзеляже было тепло — обогреватель отсекал уличный холод. Коршак устроился на ящиках — второй пилот пришел посмотреть, как сидит их пассажир и не побьет ли груз на взлете или на посадке. Что-то укрепил, что-то подвинул, улыбнулся Коршаку, освещенный из пилотской кабины еще горевшим там верхним светом. Двигатели выли. Второй
Три положенных полетных часа уже кончились, а машина все летела и летела, и ее трясло и подбрасывало, точно она время от времени теряла опору в воздухе. Сквозь мутный крошечный иллюминатор ничего не было видно, как Коршак ни старался рассмотреть что-нибудь за бортом. И тогда он пошел в пилотскую кабину. Там напряженно работали. Радист все время вызывал какую-то станцию, и станцию слышал эту плохо. Он так и повторял: «Не понял, не понял, я борт 7236, вас не понял, повторите. Прием».
— Спроси Есино, как у них, может, примут? — сказал командир и, оглянувшись, увидел Коршака.
— Дрянь! — сказал он, показав на стекла кабины. — Видимость ноль. И погода — плюс ноль. Самая мерзкая погода, какая может быть.
— Я борт . . ., я . . ., прошу посадку в Есино. Прошу Есино.
Что-то гортанно пророкотало в наушниках радиста. Коршак всегда удивлялся, как можно в этом рокоту разобрать членораздельную речь.
— Они говорят, что после того, как мы пройдем «дальний», они откроют аэродром на десять минут для нас, у них идет снег с дождем.
— Хорошо, — сказал командир. — Штурман!
— Полтора градуса доберите, командир. Южнее. Через три с половиной минуты — дальний привод.
Инженер изменил шаг винтов, изменился и гул двигателей. Машина ощутимо пошла к земле, с одновременным креном вправо. Коршака прижало к переборке, и инженер помог ему устоять.
— Высота двести. Должны же здесь быть какие-нибудь огни, черт бы их побрал! По радиомаяку идем точно. Он не врет, штурман?
— Нет, командир. Все точно. Есино под нами. Может, еще ниже?
И командир еще нашел время сказать и сказал спокойно и размеренно:
— Ну, едрена мать, этот полуостров…
— Вот они, вот! Командир!
— Вижу. Теперь вижу. Шасси!
В стеклах кабины совсем недалеко внизу необычайно яркие от долгого их ожидания возникли огни Есино — горстка слабых светлячков гарнизона слева от полосы, сама полоса — четкая, черная. Самолет зажег посадочные фонари, а на самом аэродроме легли на полосу лучи посадочных прожекторов. Были видны черные следы от самолетных колес, которые оставляют истребители, коснувшись при посадке бетона. А все остальное было серым от мокрого снега.
Грохнули амортизаторы, загремел фюзеляж, затрясло, закачало весь самолет уже по-земному.
— А их не было видно, — командир имел в виду огни, — потому что они их не зажигали.
— Это же военный аэродром, командир, — сказал молчавший все это время инженер. — Это не аэрофлот. Тут строго. Появились над полосой, — нате вам. А так ни-ни.
Теперь отсюда Коршаку надо добираться до Усть-Очёны. Военные обещали АН-2, который в это время года летал у них вдоль побережья.
Редко какому экипажу АН-2 выпадает такая доля — месяцами гонять вдоль побережья над проливами, над бухтами, прихватывая порою и полет над морем, выбирать самим площадку, залезать поверх облаков, если облачный слой разумной толщины и верхний его край не выходит за пределы возможностей самолета и главное — такая неспешная спешность работы. Почта, грузы, редкие пассажиры, что они развозили по точкам и постам — были долгожданными, радостными, и оттого пилотов, прилетевших с таким грузом и пассажирами, не знали где усадить, чем накормить. Иной раз в ущерб службе самолет задерживался на площадке на сутки, на двое, а там, глядишь, дождичек, облачка. Или ветер. АН-второй швартовали к бетонным кубам, врытым в землю. Потом тросы набивали так, чтобы самолет оказался на растяжках, но все равно порывами его приподнимало и пристукивало колесами о каменистую землю.
Ах, какие здесь дули ветры! Трава
Маленький, кругленький, с покатыми плечами, командир АН-2 Степаненков — весельчак, но не из тех, что веселятся запросто — этого веселить надо. Своя веселость у него полой прикрыта. Он глаза на шутку не сразу подымет, и сам шутит так, что не сразу догадаешься, шутка ли — сидит постненький, смирный, спокойный, аккуратный…
— Да мы как вы. Одни ж надбавки…
— Не скажите, товарищ старший лейтенант…
Капитан — командир местной роты, хозяин здешних мест, изучивший и нравы погоды, и узнающий «своих» противников по каким-то уму непостижимым приметам, словно дух святой. Он умеет костер развести на здешнем ветру. И солдатам своим отец — как Суворов, брат — как Чапаев, и старший товарищ, точно у самого Фрунзе учился; последняя и окончательная инстанция и несомненный авторитет. «Я вот думаю, товарищ капитан, после армии в Тимирязевку податься. Земля у нас в районе давно ума просит». «Я к вам, Петросов, пригляделся. Вы — человек земельный. Нигде в округе березы не растут. Вы же вырастили — хотя и влажно здесь, и ветрено. Пожалуй, смысл есть, агроном из вас выйдет. Или портной, Петросов, — вон какую шинелку вы для своего саженца сшили — строго по мерке…»
Он современный человек, с широким кругозором, у него в дощатом домике на неоштукатуренных стенах, потому что ни одна штукатурка здесь больше месяца не выдерживает (выдерживает только голая, чистая, звонкая, как монета, лиственница) — репродукции с картин Николая Константиновича Рериха — самые русские, самые томительные: «Племя на племя поднялось»… «Гонец», «Старцы сходятся» и самая потрясающая — «Заморские гости». Вроде бы на ней ничего особенного нет — красная ладья с парусом, синяя вода и далекие острова. Воины в кольчугах и шлемах с борта рассматривают эти острова. Но Рерих написал эти острова так, точно видел их глазами иноземного гостя так подробно, как видать с двадцати тысяч метров высоты остров Сахалин — до отдельного деревца. И эффект концентрации кадра — так, точно писал Рерих для «широкого» экрана, а демонстрируют на обычном. Изображение как бы стиснуто, детали сгустились. Ощутима шарообразность земной поверхности, и вода моря на ней — как налитая в стакан, — едва ли не выше берегов — накопилась, как слеза человеческая, вот-вот перельется через край. И книги здесь. Немного их, но оберегаемы, корешок к корешку. И Коршак увидел — дрогнуло и покатилось сердце — свою. Но промолчал, потому что было стыдно как-то оказаться на территории капитана вместе с этим командиром «из центра»: видел, как тащили солдаты в самолет отмеченную за «товарный вид» и «вкусовые качества» рыбку, которую «собственноручно коптил старшина».
За столом время от времени Коршак встречался с хмурым взглядом угрюмого длинного штурмана. На АН-2 второго пилота в сущности нет, на его месте, месте правого летчика, сидит штурман. А вообще-то трудно определить, кто он, этот Арнольд Иванов, нескладный, черный, точно вымазанный сажей нарочно, с лохматыми, свисающими на лоб черными, тоже как понарошке, волосами, — штурман или второй пилот? Потому что в воздухе до самой посадки машину вел он, и он же сверялся с картой, держал связь с землей. Командир, передав управление, рассуждает с механиком, — штурман, угрюмея все больше, хотя он уже настолько угрюм, что кажется больше некуда, — молчит.