Каждое мгновение!
Шрифт:
ЗИЛ-сто пятьдесят первый, тяжелый трехосный грузовик со всеми ведущими мостами — или, как его назвал Степан, «фантомас», стоял уже, снаряженный в дорогу. Черный какой-то, закопченный, замшелый — иного названия и не подберешь — без номеров: кто тут и зачем будет регистрировать машины, их всего-то вместе с «фантомасом» этим и с автобусиком пять штук на всем побережье, и никакие дороги здесь никуда не вели, только те шестьдесят километров на север да сто на юг вдоль узкой прибрежной полосы по гальке, через устья рек, да «щебенка» к военному аэродромчику, где приземлялся Степаненков. Вот и вся автомобильная жизнь. И все-таки это была машина, от нее пахло не мягким, плотным запахом солярки, а остро и летуче
Возле грузовика маялась маленькая, худенькая, смятая какая-то и словно выпитая до абсолютной сухости женщина. Она была вся в черном — черном платочке, черных тусклых сапожках, потертом черном пальто. И может, оттого ее лицо показалось неестественно бледным.
— Никак ты, землячка? — удивленно спросил тот, кто первым заговорил с Коршаком у столовой и имени которого он еще не знал.
— Я-яа, Митюша, родной. Я-яа. Домой бы мне…
При первых звуках ее голоса Коршака словно кипятком оплеснуло — столько певучей красоты, столько тайны, столько обещания в нем было и чем-то знакомым-знакомым звучал он — ее невероятный голос. Словно слышал его когда-то, или словно его звал кто-то издали таким голосом, а он не откликнулся. И он внимательно посмотрел в лицо этой, еще молодой, не скрывающей свою усталость женщины. И глаза у нее… Светились глаза каким-то тихим доверием и радостью, а все некрасивое лицо с тонкими в ниточку губами, с узким и длинным слабеньким носом, словно без мышц было оно, а лишь обтянуто белой-белой и тонкой кожей, оставалось это лицо ее грустным.
— Далеко ты забралась, мать! От дома своего…
— Далеко, Митюша… Старших в интернат отвозила. Сюда катером, а тут — лед.
И хотелось, чтобы она говорила еще. А она замолчала, словно догадалась, что посторонний, незнакомый ей мужик слушает ее голос. Она посмотрела на Коршака снизу. Посмотрела внимательно, с интересом.
Митюша подсек ее взгляд.
— Вот, Катюха, знакомьсь. Попутчик твой — до самого твоего дома. Тож, как и ты — от судна своего отстал.
Коршак подержал в ладони ее руку — все косточки пересчитать можно было, и назвал себя.
— Имя чудное какое-то. Еврейское, что ли?
— Нет, — тихо сказал Коршак. — Дед мой коржики делал. А называл их коржики свои — коршак — зубов у него передних смолоду не было.
— Да я это так. И лицо у тебя русское.
Митюша все еще с какой-то невольной нежностью, точно сам не хотел испытывать эту нежность, оглядывал ее.
— Ну, а пацаны-то с кем? Ведь двое их при тебе сейчас.
Она медленно обернула к нему лицо и ответила:
— С дядькой Кириллом, с плотником нашим. Он им как дед родной.
— Тоже нашла, Катюха, деда — да он…
Эти отголоски чужой жизни, чужих взаимоотношений много говорили разуму Коршака. Не простая это была женщина и жизнь ее — не проста, и видно это было по выражению лица Митюши, где перемешались уважение, нежность, жалость и даже любопытство.
Катюха не стала ему отвечать. Она вкось посмотрела на Коршака:
— А вы что же — прокатиться имеете желание?
Тот хотел ответить, что все равно ждать здесь, пока Митюша не привезет сезонников. Но Митюша ответил:
— Имеет, имеет. Гляди, какой бугай.
— Эх, Митюша, Митюша, — только и сказала она.
Напарник Митюши — Степан — явно нервничал: пора было выезжать, но потерпливал. Митюша заставил его посмотреть, взяли ли поршень — нехитрое, но надежное приспособление для вулканизации, масло
— Да вот же, вот же оно все.
Потом Митюша проверял баллоны и крепления веревок, и затяжку гаек. Катюха уже сидела в кабине, расстегнув у горла свое поношенное пальтишко и распустив по плечам платок; у нее оказались каштановые со светлой рыжинкой волосы — и негустые, и прямые, они тоже опали ей на плечи, и она, зажав заколки губами, кое-как укладывала их. Все это Коршак видел, стоя неподалеку — не мог не видеть почему-то.
Наконец Степан взорвался:
— Погоняй. Скоко можно?
Митюша довольно хохотнул:
— А я нарочно, чтоб знал, кто старший.
— Ты старший, ты — старший. Погоняй!
Коршак со Степаном устроились в кузове. Над ними нависала дышащая, поскрипывающая гора груза. На всяком ухабе, куда Митюша вкатывал грузовик осторожно, точно ступал босыми ногами по воде, вся эта махина кренилась и постанывала.
Выехали за самые северные постройки. Из-за стука и грохочущего шороха гальки совсем не было слышно двигателя. Но в кузове этот шорох не мешал говорить. И Степан еще долго не мог успокоиться. Он мстительно смотрел перед собой, матерился порой, стискивая время от времени зубы, и ноздри его короткого крепкого носа раздувались.
Потом он обернулся к Коршаку, который стоял рядом с ним, опершись локтями о горячее уже железо кабины.
— Слыхал?! Старший он! Всего на пять лет старше, а выпендривается, зараза! Катюха его с пути сбила, как увидит ее, так моча в голову. Мать не знает — она б ему показала Катюху. Вот вернемся — покажет, А там и Дуняха с материка прилетит.
— Так вы что — братья? — изумился Коршак.
— Братаны. Он еще чо задается? Он на Колымской трассе «Татру» гонял — в отрубе был. Опять же — из-за Катюхи. У нее тогда всего двое было. Это сейчас уж четверо. И все от разных. Любовью жива. Как любовь — так пацан. К Митьке она как сестра, учились вместях, а он…
Степану хотелось сказать, много. И он говорил, вдоль и поперек пластуя свою и братову жизнь.
— Митька и школу шоферскую кончал. А я все здесь. Мотористом был на «жучке» — кунгасы таскал. Как навигация закрывается — с Митькой езжу. Самоучка я — сам учился. Без него даже. Сам! Я ведь ни разу по асфальту не ездил за рулем — все по гальке, все здесь. Вот еще чо он задается. Учи-иться тебе надо… Учиться. А на хрена — вон она, моя учеба!
И Степан щедро повел рукой вокруг, объединяя этим жестом своим и море справа от него с «Ворошиловском» на рейде (теперь ледокол был виден с носа), и небо над этим морем, и клубящиеся снежные горы облаков, и горный хребет, и дорогу впереди, и льды у берега, мерцающие зелеными изломами на последнем солнце. Столько страстного ощущения пространства и свободы было в его голосе, что действительно подумалось Коршаку: «А зачем? Действительно, а зачем? Когда все у человека есть — и земля, и свобода, и уверенность в себе, и он нашел себя во всем этом!..»
Когда застывали и застаивались ноги, оба они, Коршак и Степан, слезали с машины — сначала на ступеньку кабины, потом на медленно ползущую под колесами гальку — грузовик шел медленно на одной и той же передаче, с одним и тем же ровным гулом двигателя вдавливая в зыбковатую набережную колеса почти до ступиц. Шины надраились о мокрую гальку до черного блеска и медленно вращались, перекатывая этот блеск и роняя впереди себя каменную мелочь.
Митюша был хорошим водителем, вел своего «фантомаса» «внатяг», не пробуксовывая: чуть добавь он газу, и мощь стопятидесятисильного двигателя сорвет баллоны с грунта, и тогда машина сядет, начнет рвать, оседая до тех пор, пока не повиснет на дифере.