Каждое мгновение!

Халов Павел Васильевич

Не было в нем обиды, не было гнева, он не пытался представить себе, кто помог Марии освободиться от него. И не верил. Да, впрочем, и этого не было в нем — верить или не верить. Была просто боль, и боли этой, как жгуту за иллюминатором, не было конца.

Коршаку казалось, что он летит не в самолете, а один, распятый в пассажирском кресле, и нет сил пошевелить даже пальцем. И все его существо просекает встречный — не то ледяной, не то раскаленный, но неимоверно жгучий воздух… Отсюда, наверное, и шла эта боль. И из боли этой вдруг увиделось лицо Марии. Тогда, в клинике, через несколько минут после операции — его везли в палату. И Дмитриев шел рядом, положив холодную руку на каталку возле щеки Коршака. Это уже Коршак видел и понимал, что кончилось удушающее, глухое действие наркоза и вот-вот он должен был погрузиться в

светлую легкую, но глубокую воду сна. И тут возникла Мария. Она стояла, прислонясь спиною к стене клиничного коридора (это длилось всего одно мгновение, один долгий-долгий и удивительно емкий отрезок времени — пока открывал глаза, пока старался удержать веки, пока они смыкались против его воли) — в накидке для посетителей. И в лице ее не было сострадания — глаза ее, занимающие половину лица, видели не его, не Коршака, а нечто страшное и чужое. Никогда потом он уже не мог отделаться от этого видения, от понимания ее равнодушия к нему. Он был твердо убежден, что это ему не показалось… И в последний вечер, когда он улетал в Усть-Очёну. Мария так же стояла у стены, заложив руки назад, и тот же взгляд был у нее… И вдруг Коршак задел в себе самое больное — Сережка, Серый… Руки вспомнили его тяжесть и слабость его спины, остренькие позвонки, и плечики, вспомнили томительную тяжесть его тела… Он не мог вспомнить его всего — помнил то в профиль, то сзади, когда Сережка играл с чем-то, с какими-то своими коробочками… А сердце разрывалось от нежности, от того, что он такой маленький, бледный, от того, что у него такие пальчики и такие ручки, от того, что у него такие, пахнущие маленькими птицами волосы, от того, что он вот такой весь непостижимый в своей правоте и мудрости, в своем странном нелукавом лукавстве, от того, что у него такие, пронзительно-чистой серости, словно промытые ручьевою водой, глаза. Из двух этих нитей и плелась теперешняя боль, безысходная, как крик.

И когда отсвистели турбины в Домодедово, он не сразу заметил тишину — в нем самом нервы еще гудели, и гудела кровь…

* * *

В момент, когда Гребенников открыл глухую дверцу своей черной машины в аэропорту, по радио объявляли о посадке самолета, который он приехал встречать.

Разговор не получился. Насколько легко было Гребенникову говорить с Коршаком по телефону, настолько сейчас он не знал, с чего начать — личного-то меж ними ничего не было.

Поддерживая Коршака под локоть, он повел его к выходу.

— Надолго мы тебя здесь не задержим. Есть предложение. И тебе его объяснят. Можно не соглашаться. Но, по моему убеждению, делать этого не стоит, — мягко говорил Гребенников. И уже в машине спросил: — А что, это действительно правда? Насчет жены?

— Да, — отозвался Коршак. — У меня больше нет Марии. Так вышло. Записка на столе…

— Та-а-ак, — протянул Гребенников. — Прости. Не поверил. Тут еще стихи эти дурацкие… Робот там говорит слова такие…

Они замолчали. Впереди шел яркий, точно только с конвейера «Пежо». Маленькие проворные колеса с каким-то сладострастием несли его куцее литое тело. Молчавший всю дорогу в аэропорт и обратно шофер Гребенникова вдруг сказал:

— Плохие автомобили они делают. Десять километров обойти его не могу.

Гребенников недовольно покосился в сторону водителя.

— Послушай, Коршак, — неожиданно сказал Гребенников. — А что, заедем к нему? К Сергеичу.

Своим неуместным замечанием водитель помог им невольно. Вот и приспело, собственно, то самое главное, что объединяло их. И до Новодевичьего отсюда было недалеко.

Они оставили машину и пошли между могил и надгробий, между мраморных бюстов генералов и скорбных скульптур. И Гребенникова вдруг покоробило, что Коршак, которого он и на этом коротком пути поддерживал под локоть, словно показывая ему дорогу, освободился и теперь шел несколько впереди. Гребенников вполне допускал, что Коршак мог бывать здесь и раньше — прошло уже несколько лет после того дня, когда хоронили Сергеича. Он хорошо помнил тот день. Помнил, что испытывал какое-то странное смешение чувств: и горе, и жалость, и непонятную обиду, и тревогу — за самого себя. Хотя к тому часу, когда внезапно, почти не болея, как-то вдруг Сергеич умер, он, Гребенников, уже сам утвердился в своем новом положении, а Сергеич уже не имел того влияния, которое так помогло Гребенникову в жизни. Гребенников точно помнил:

Коршака на похоронах не было. Значит, он приходил после.

Коршак шел впереди, зябко сутулясь и комкая в руках шляпу. Он шел и слышал голос Феликса, когда тот, наклоняясь к свету, бьющему из приоткрытой двери радиорубки, читал ему по слогам, с каким-то бесстрастным удивлением: «Расстояние — вздор, расстояние — вздор, расстояние — вздор»… Как будто не миновало столько лет. Неимоверная тяжесть скручивала плечи.

* * *

Да, Коршак здесь был не впервые. Теперь-то он понимал, что нужно было прилететь сюда сразу, как только прочитал на полуострове некролог о смерти. И желание такое вначале было. И он даже добрался до аэродрома. А все же чего-то не хватило в душе, какой-то силы, какой-то уверенности. Он стоял тогда на ветру у аэродромного бетона, и металлическая ограда вокруг взлетного поля казалась ему кладбищенской. А самолеты уходили один за другим, там у них был один маршрут — через море, на запад.

И ушел последний в тот день самолет. А Коршак все стоял у ограды. Затихал аэродром, похожий на большой город. Погасли рабочие огни, зажглись дежурные — на ночь. Потянул ветер с моря сквозь разрыв в горном хребте — туда весь день уходили самолеты и через этот разрыв возвращались. Ветер тянул понизу, напоминая о том самом, непостижимом ему пространстве. И это вовсе не было вздором. Как это стало вдруг понятно: расстояние — вздор. Непреодолимо пространство.

В рыболовецкий порт Коршак вернулся под утро, на попутном вездеходе геологов…

Сюда, на Новодевичье, Коршак впервые приехал спустя несколько лет. Родился Сережка и подрос чуть-чуть: его уже можно было оставить. Мальчонка получился хороший, крепкий, радостный, не болел. И соседские девчонки, шестнадцатилетние близнички, затаскали парня. Они прилетели вдвоем — с Марией. Сережку охотно оставили у себя на несколько дней девчонки.

Мария еще никогда не бывала в Москве. Она летела с ним счастливая: ни на секунду не отпускала мужниной руки, а он не чувствовал ее веса — так она вся была легка от радости, от счастья. И ему на какое-то мгновение даже показалось, что вернулось прежнее зрение, прежнее, первое ощущение и Москвы, и Марии. В этом не было кощунства перед Сергеичем, потому что вдруг возникла у них иная, живая, спокойная связь.

Из окошка — да какое там окошко! — из окна, огромного, чуть ли не во всю стену, был виден Кремль, было видно то высотное здание, где когда-то жил Сергеич… Сосны и ели, торжественные и тяжелые. А на их фоне летали большие и неторопливые, точно они сознавали место, где живут, уверенные в себе птицы.

Мария сказала:

— Ты знаешь, это неправда. Не может такого быть, что это — правда. Наверное, все сделано или вырезано из цветной бумаги. А птицы настоящие. Вот уберут задник, и мы с тобой увидим наш остров.

— Ты можешь потрогать эти стены, они настоящие, — сказал Коршак.

— Нет, все равно не поверю. Я поверю тогда, когда увижу отсюда, как ты ходишь там, внизу.

Отправляясь сюда, Коршак взял маленькую раковинку. Она когда-то давным-давно попала в трал, похожая на остановившееся скрученное болью или непонятной какой-то страстью сердце.

Марию он оставил в номере спящей.

На Новодевичьем только-только открыли ворота. Он хотел спросить у дежурной, навести справку, но когда наклонился к самому ее бледному лицу в каменном окошке, голос отказал ему. И не стал спрашивать, пошел наудачу. Он добрался до самого дальнего края, где хмельные рабочие заготавливали из мраморной крошки надгробия — еще без надписей, еще одинаковые — черные и белые. Они тоже не знали. Заговорили меж собой шумно и деловито, припоминая. Нашелся-таки один, колченогий и пожилой уже, вспомнил. И повел Коршака, прихрамывая и поглядывая по сторонам. И потом колченогий еще некоторое время стоял позади Коршака, пока не понял, что мешает.

— Вы идите, — глухо, не поворачиваясь, сказал Коршак. — Я найду вас.

Море так и не уходило из странного, уже умершего существа раковинки. Оно шумело в ней чуть слышно, как будто издалека. Коршак подсунул раковинку под плиту, коснувшись земли рукой. Ему показалось, что земля там еще свежая…

Плита была все та же. Коршак наклонился — раковинка лежала на месте.

— Так ты уже бывал здесь, — неопределенно сказал над ним Гребенников.

— Да, — отозвался Коршак.