Каждое мгновение!

Халов Павел Васильевич

— Жаль. Но все же я прошу вас передать Александру Петровичу — пусть он позвонит мне, как появится. У меня к нему важное дело…

Анна Петровна закрыла за секретарем дверь, постояла еще немного, дождалась, когда, мягко прошуршав мощным двигателем, отошла обкомовская «Волга» от подъезда. И только теперь поняла, что все, происходившее с Гребенниковым, а значит и с нею — серьезно. Еще в прошлом году, когда она была с мужем в Москве, оставив у бати на зимние каникулы Сережку и еще недоросшую до первого класса Леночку, когда их, Гребенниковых, принимали такие люди, о которых она только слышала прежде, но которых никогда не видела живьем, что называется, она не верила в перемены в своей жизни. Сначала, правда, было поверила. И верила пока летела, пока устраивалась в обширном, неестественно нарядном и стильном номере дорогой гостиницы, верила, пока шла на первый прием. Верила, потому что не предполагала, что есть на земле люди, которые

могут жить так, как живут позвавшие их в гости. Один подсвечник на камине стоил столько, сколько вся ее сибирская мебель. Не то итальянские, не то парижские гарнитуры, кабинет словно теплеет от ласкового жаркого блеска полировки, и кресла обещают черт те что, а люстра в гостиной разливает мягкий неповторимый переливающийся свет — и не яркий, и ясный, когда на стенах — как раз в самом нужном месте — не купленные в магазине на Ленинской эстампы и литографии, а подлинники, подлинники! Она и мысленно не могла представить себя живущей в такой обстановке, такой жизнью. Она увидела, как грубы ее руки здесь, в этом салоне. Хозяйка первого дома, где оказалась Анна Петровна — изящное, прелестное существо. Только кожа шеи и кожа у висков выдавали, что она не молода, что за ее хрупкими и нежными плечами не менее сорока лет. На самом деле той было пятьдесят два! — а все остальное девичье, ну почти девичье. И этот калановый палантин, и удивительной чистоты искренние глаза. Сердце Анны Петровны сжалось, когда она обратила внимание, как лежит оголенная по локоть рука хозяйки на полированном столе — линия руки пела, а пальчики эти никогда не стирали и не гладили, не готовили еды, не шили детям одежду. Как руки Анны Петровны. Анна Петровна увидела это невольно, потому что ее собственная рука лежала рядом с рукой хозяйки — широкая в ладони и в запястье. Мужчины говорили о своем где-то в глубине квартиры. И Анне Петровне сделалось тоскливо до слез — вернулось то отроческое ощущение подавленности и нелюбви к самой себе. Но тогда ее поддерживало, не давало ей совсем умереть душой скрытое и все же ощущаемое ею любовное отношение отца, бати. Здесь она знала — на Гребенникова рассчитывать нельзя. Он выстраивал свою жизнь, а следовательно и будущее Сережки и Леночки. А она должна была барахтаться сама, не мешая ему. Вот тогда она поняла, что никогда ничего подобного у нее не будет. Нереально все это.

Потом был другой прием, третий — Гребенниковых смотрели. И ей понадобилась вся сила воли, вся духовная ее и физическая выносливость, чтобы выдержать все, чтобы никто не разглядел ее подавленности. И только уже перед отлетом домой, уже уложив вещи, уже одевшись в дорогу, Анна Петровна потеряла сознание. Только она одна знала, что она теряла сознание. Обморок длился несколько мгновений — секунды две, три. Она даже не успела упасть — померк в глазах свет и покатилось все куда-то вниз и вправо. Земля сделалась маленьким шариком — вся земля сразу. Потом Анна Петровна пришла в себя и увидела, что держится за край стола, что пальцы ее скользят по столешнице, и она вот-вот упадет. Тело обрело неестественную тяжесть, как при взлете самолета.

И этот утренний визит опять всему вернул реальность. Мелкая дрожь колотила ее, точно она озябла, хотя в доме было очень тепло.

А вскоре вернулся и Гребенников. Она сказала ему о секретаре обкома. Гребенников молча усмехнулся. И сказал одно только слово:

— Поздно спохватился.

Он принял душ, побрился, выпил кофе. И только потом — это уже было около двенадцати часов дня, позвонил. Его соединили тотчас.

— Здравствуйте, — сказал Гребенников в трубку. — Это Гребенников. Меня просили позвонить.

Потом он сосредоточенно слушал. Анна Петровна следила за ним из своей комнаты — ей был виден муж через незакрытую дверь.

— Хорошо, — сказал, наконец, Гребенников. — Сейчас я приеду.

Очень быстро за ним пришла машина, и он уехал.

— Очень рад, очень рад, — говорил третий секретарь, поднимаясь из-за стола навстречу Гребенникову, входящему в кабинет. Он обогнул свой стол, пожал Гребенникову руку, жестом показал, куда сесть, и сел напротив за длинный приставной, для совещаний стол. — Давненько мы с вами не виделись. Давненько. Все текучка, — он с несерьезным сожалением повел плечом в сторону своего рабочего стола. — За бумагами и суетой живого человека не видать… Да ведь вы знаете — подымаем сельское хозяйство, всем работы хватает. И сам Николай Леонтьевич почти не вылазит из районов. И нам всем прикурить дает. Вот сейчас конференция готовится. Как раз по этому вопросу. Вы ведь из здешних мест? И Анна Петровна тоже, кажется, здешняя уроженка?

— Да, — сказал Гребенников. — Она здесь родилась.

— Тогда вы знаете, как много уже сделано и как много еще предстоит.

— Да, — сказал Гребенников. — Я написал об этом две книги. — Секретарь замялся. Но он умело скрыл свое замешательство — он просто забыл об этом, хотя знал, знал все работы Гребенникова. Пластичным

движением секретарь достал из внутреннего кармана своего темно-серого костюма записную книжку.

— Николай Леонтьевич, мы виделись с ним вчера, просил передать вам следующее.

Он стал читать, видимо, дословно записанное то, что говорил ему вчера первый:

«Я слышал хорошие отзывы от людей, чье мнение уважаю. И примите мое сожаление, что удосужился прочитать вашу вещь только что. Мы правильно сделали, что поддержали выдвижение этой книги. Вы собираетесь уезжать от нас. Конечно, большому кораблю — большое плавание. Но — подумайте. Земля наша, наш край нуждается в вас, в вашем таланте…»

Третий секретарь, закончив читать, подержал еще записную книжку в руках, не закрывая ее. Потом закрыл, отложил в сторону и стал смотреть на Гребенникова. Тот выдержал его взгляд. Только морщины у рта залегли еще глубже.

— По всему чувствуется — уже все решено у вас. Уезжаете? — спросил хозяин кабинета…

— Да. Все уже решено. Семья еще поживет здесь…

— И рады мы за вас. И жаль. Но вы не беспокойтесь. С семьей будет порядок. Я лично прослежу. Считайте себя нашим представителем.

И все — разговор был исчерпан.

Гребенников откланялся.

Так повелось в их семье, что всеми деньгами распоряжался Гребенников сам. Они лежали на его счете, он выдавал Анне на хозяйство, на приобретения. Он не скупился, но и не баловал домашних щедростью. Его работа не позволяла этой щедрости. За десять лет, что они прожили до отъезда в Москву, случалось всякое — и всегда у Гребенникова был обеспечен тыл. Она привыкла к этому, и это ее даже устраивало — «не болит голова у дятла». Но в их жизнь вошел какой-то рационализм. И Анна ни разу не позволила себе купить что-то такое — просто так, от хорошего настроения. И сейчас они вдвоем составили список нужного. Сумма оказалась значительной. Но ни один нерв не дрогнул в лице ее мужа.

— Все это необходимо, — сказал он. — Я оставлю тебе достаточно, чтобы ты могла приобрести все, и если увидишь что-то еще, помни — нам нельзя выглядеть хуже других. Теперь это не прихоть, теперь это необходимость…

И все-таки Анна Петровна попыталась еще сопротивляться.

— Саша, милый… Подумай — тебя здесь знают, к тебе так хорошо относятся. Чай, и родина наша здесь. Тут тебе столько работы — непочатый край. Может, останемся, Сашенька, а?

Гребенников даже прикрыл глаза — и так, не открывая глаз, глухо проговорил:

— Я прошу. Я тебя прошу больше никогда не говорить мне об этом. Если хочешь — можешь остаться. Я лишать тебя родных осин не стану. Но детей, детей я тогда заберу.

Смертным холодом повеяло от этих слов и от тона, каким они были сказаны, и от всего его облика — Гребенников сдерживал гнев. Но и не только это — где-то из-под не совсем плотно сомкнутых век Гребенникова лезвием блеснула холодная решимость. Она — мать детей его и более ничего. Инструмент, принадлежность.

А Гребенников заставил себя сдержаться потому, что она не знала и не могла знать, и не узнает никогда, каких усилий, какого напряжения стоило ему это назначение, несмотря на рекомендации Сергеича. Сергеич его рекомендовал, вел его к этой работе, разглядев к нем не только дар божий, но еще и организаторскую жилку, обязательность и точность в работе, журналистскую хватку. Но хотя его рекомендация двигала Гребенникова к назначению, нужно было пробиваться и самому — не дать забыть о себе и не сделаться навязчивым. Он получал задания от центральных газет обходным путем. Он, словно нечаянно, выговаривал тему — ту же тему, о сельском хозяйстве в своем регионе. Мысли у него были — и свои, и не свои. Но там, в Москве, о них не знали. И потом — никто другой в таком аспекте не смог бы написать об этом, и обращались к нему. И он писал, не щадя себя, выкладываясь в статье весь. Он специально — и тоже очень вовремя — показывался на людях в обществе серьезных людей. Он не фамильярничал — держал себя сдержанно, но свободно. И это нравилось тем, вокруг которых толпами ходили существа, заглядывающие в глаза, забегающие вперед, беззастенчиво льстящие.

Гребенников не прятался от самого себя, не притворялся перед самим собой, он четко знал, что добивается и для себя и для дела: пришли новые времена, пришли новые люди, и так, как велся тот орган, куда его прочили, терпеть долее нельзя. И сознание этого давало ему силы, позволяло ощущать внутри, в душе своей чистоту. И колебаться на этом пути он уже не имел права.

* * *

Это же надо решиться — растянуть свою боль над всею страной. В иллюминатор он видел инверсионный след, оставленный кем-то, кто хотел, видимо, оторваться от тяготения земного, — скрученный, стремительный и бесполезный жгут. Лайнер, на котором летел Коршак, шел вдоль этого жгута. В сущности, он огибал землю. И Коршаку казалось, что это его след, след его боли — он растягивался и не рвался, этот след.