Каждое мгновение!
Шрифт:
Майор крепко взял ее сильными руками за узкие плечи и потянул к себе.
— Анна…
Никто никогда так не называл ее — взросло и тяжело, так призывно, так властно. И опять пахнуло на нее его запахом.
Анна не помнила, как она вырвалась, как нашла в себе силы оттолкнуть его руками, подламывающимися оттого, что ей хотелось не упираться ими в грубое сукно шинели, а закинуть их ему на шею и ничего не знать больше. «Не продешеви, Нюрка, смотри не продешеви…»
Спасибо, батя.
Больше майора она не видела, не ходила в училище больше. Но и еще не раз ловила себя на том, что ее волнует мужское — не мальчишеское прикосновение. И тут появился Гребенников. Он молод был. Но какой-то странной взрослой молодостью. Он даже издали казался тяжелым, словно налит был тяжестью этой — и в каждом движении
Он приезжал в управление к главному инженеру. Анна работала у него секретарем. Главный был занят, Гребенникову пришлось подождать. Он сел на стул справа от Анны у стены, внимательно и спокойно разглядывая ее. И когда потом уходил — задержал свой взгляд на ней и коротко попрощался. Она слышала его имя и прежде. Потом попалась газета со статьей, подписанной им. Прочитала. Просто, из любопытства — все-таки знала автора в лицо. А что-то все же осталось. И когда вновь встретилась с ним на городском литературном вечере — он издали, проходя на сцену, увидел ее и улыбнулся — улыбнулась ему в ответ. Немного тщеславия, немного любопытства. Вот что привело Анну в дом к Гребенникову. Если честно признаться, она и сама не заметила, как случилось, что они стали на «ты». Время от времени Гребенников исчезал. И потом вдруг среди ночи бежит дежурная по общежитию — телефон. Бабибино… Так далеко! «Неужели и туда протянуты телефонные провода, через тайгу и горные хребты, за тысячи верст?» «Как видишь…» Потом начал звонить из Москвы, из Ленинграда. Она еще не проснулась, еще плохо слышит… «Что ты делаешь там без меня?» «О чем ты спрашиваешь? У нас ночь, поздняя ночь». И шепотом — в трубку, закрываясь потной ладошкой: «Ты сошел с ума. Неудобно, ей пришлось подниматься на четвертый этаж. Меня выселят из-за тебя». С того конца страны — веселый и спокойный смех. Она даже представила, как сидит он, как смеется он, обнажая крепкие, белые — один к одному — зубы. И как не смеются у него глаза. Он такой всегда: может улыбаться, шутить, может смеяться — а глаза живут какой-то своей, отдельной серьезной жизнью. Даже не по себе как-то делается. «Никто тебя не выселит. И ты потом спроси у нее, так уж ли она, вахтерша твоя, недовольна, что пришлось идти за тобой…» Он заплатил им — всем трем вахтершам — разгадка оказалась простой. Гребенникову двадцать восемь лет, ей двадцать два. Шесть лет разницы. Не много. Но рядом с ним она всегда чувствовала себя не то чтобы маленькой, слабой. Нет, но в его присутствии она всегда терялась, чуть внимательнее следила за своей речью, за своими порывами. А если следить за порывами, то это уже не порывы. Она в его присутствии чувствовала себя какой-то взрослой, и тем не менее все больше становилась похожей на него — еще до того, как они стали близки.
Однажды-под Новый год, днем — на этот раз днем, он позвонил из Москвы. «Ты Новый год встречаешь дома?» «Да… Тебя что-то беспокоит?» «Меня беспокоит только одно, Аня, — тебя нет рядом…» Он удостоверился, что она будет дома, и за полчаса до двенадцати ее вызвали вниз. Посыльный принес цветы, коробку конфет и бутылку шампанского. Сырые оранжерейные цветы пахли землею и ничем больше, она подумала, что он недаром звонил только что: выяснил — дома ли она и, наверное, потом он позвонил и тем, кому сделал заказы для нее — мол, можно, несите.
Надо было радоваться. А ей сделалось как-то грустно. Просто грустно, и все.
Он вернулся из Москвы двадцатого января. Было воскресенье. Он пришел прямо в комнату. Пустили!
— Знаешь, какой на улице мороз! Наш, сибирский. Двадцать восемь ниже нуля. Я вылетал, там оставил минус ноль…
— Такого не бывает.
И все это вместо «здравствуй», вместо чего-то такого, что делают все люди, встретившись после долгой — а она была на этот раз долгой, почти два месяца — разлуки.
— У меня есть предложение. Мы с тобой встретим Новый год по своему времени. И это будет начало нашего летоисчисления. Одевайся. Брюки, валенки… У тебя есть валенки?
— У меня есть сапожки…
— Нет, нужны валенки. И только валенки. На сапожки я в столице насмотрелся. Хочу тебя увидеть в валенках и в полушубке.
— У меня нет полушубка…
— Все равно — полушубок и валенки есть у меня. — Он посмотрел на ее ноги.
— Тридцать седьмой?
—
Он чуть заметно усмехнулся, но глаза опять остались замкнутыми. Усмехнулся чему-то своему.
— Если тридцать седьмой, не больше — нам повезло…
Она попросила его отвернуться, и он послушно, вернее — спокойно отвернулся к окошку и смотрел в него до тех пор, пока она не сказала, что готова.
На улице она спросила, зачем одеваться, если идти куда-то отмечать Новый год. Она так и сказала «отмечать». И он промолчал сначала. И только через несколько минут сказал:
— Сейчас зайдем ко мне. Я одену тебя, как положено, и поедем в лес. Есть там у меня землянка.
В его однокомнатной квартире, было так чисто и так все знало свое место, точно он специально прибрал свой дом, чтобы принять ее. Но у него всегда был такой порядок. Пока Гребенников искал где-то в передней валенки, снимал сверху рюкзаки и свертки, Анна поставила на проигрыватель пластинку. Пластинки аккуратной стопочкой лежали в специальном красного дерева ящике рядом с проигрывателем. Гребенников позвал ее.
— Ну-ка, примерь, — сказал он, подавай ей не новые, но еще крепкие валеночки.
— Откуда у тебя такие? Уж не женат ли ты, Саша? — Последнее она произнесла весело, но ей сделалось тревожно. Он не отозвался на ее шутку. И внимательно смотрел, подойдут ли валенки. Валенки подошли.
В это время музыка кончилась. И когда они вернулись в комнату из прихожей, Анна обратила внимание, что Гребенников снял пластинку, взял тот же конверт, в котором она была до этого, и положил ее ровно так же, как лежала она до того — третья сверху. Он помнил место этой пластинки. Но потом, в землянке, когда он, укутав ее еще и своим меховым кожухом, разводил огонь, потом жарил сохатину, потом готовил салат, потом накрывал стол — низкий, грубо сколоченный, но очень надежный стол, душа ее оттаяла — он всем своим поведением, и его землянка, и предметы в ней, и вся обстановка напомнили ей родительский дом.
Очень быстро сделалось тепло. Можно было снять все меха и даже валенки, потому что пол закрывала огромная медвежья, хорошо выделанная шкура. Она так и звала походить босиком или в крайнем случае в носках. И тут впервые за всю историю своих отношений с этим человеком Анна почувствовала; что сегодня он скажет ей все. Но особенного волнения она не испытала. Она поймала себя на том, что смотрит на его склоненную подстриженную под бобрик голову с редкими проблесками седины, как на голову своего мужа. Еще не став женщиной, она смотрела на него так. И вдруг вспомнила майора, словно попрощалась с юностью.
Анна знала, что Гребенников завершает свои дела на заимке. Знала, что завтра он улетит в новую жизнь. И потом, совсем через короткое время туда полетит и она с ребятишками. Ничего отсюда, кроме книг и памятных предметов — кореньев, масок, камней, коллекции охотничьих ножей и прочего, что привозил он из поездок, брать они не станут. Все останется здесь — так решено. И дом этот — обжитый дом, где они прожили десять лет, где дети их научились ходить и говорить, где бывал батя, просиживая на кухне все отпущенное самому себе время, тоже останется здесь навсегда. И другие люди поселятся в нем. Она уже знала даже, кто будет здесь жить — поэт, только что принятый в Союз, но давно уже семейный с двумя детьми и матерью. Гребенниковы оставляли им и свою мебель. А там, в Москве, все будет новое — уже обещано, уже даже выбрано все. Дело за немногим. Он получит квартиру, которая тоже обещана и даже намечена, и даст ей телеграмму. А может быть, прилетит за ними сам. Но прощалась она с родиной своей сегодня, потому что уже давно она не имела ни воли своей, ни охоты решать что-то самой.
Около восьми часов утра в дверь постучали. Она, накинув халатик, пошла открывать. И не сразу узнала человека — мужчину лет пятидесяти, в добротном элегантном пальто, в пыжиковой шапке. Что-то знакомое увиделось ей в нем, но что — она не могла вспомнить. Он улыбнулся.
— В общем, мы с вами не знакомы. Я третий секретарь обкома. Хотелось бы повидать вашего мужа. Ведь вы уезжаете?
— Да, мы уезжаем. Саша должен улететь сегодня вечерним рейсом. Но его нет дома. Он на даче. — Анна постеснялась произнести слово «заимка». Секретарь помолчал. Потом он сказал: