Каждое мгновение!
Шрифт:
— Это могу сделать я. Мы соседи…
— Не-ет, — покачал головой лейтенант, — родня нужна, близкие. Протокол будет…
— Тогда стучите сюда. Здесь жена его… — Гребенников отступил к стене, пропуская милицию. Валя суетливо тыкалась по углам своей квартиры, собираясь в страшную дорогу — надо было ехать, ехать и узнавать, и смотреть. А она дорого бы дала, чтобы Ухтанов исчез из ее жизни — исчез, и все, но не так, не так!.. И она уже собралась совсем — в полушубке (белом, армейском, полученном когда-то Ухтановым и переделанном в изящную женскую шубейку), в белом пуховом платке, в валеночках, и все это отзывалось в его душе странной болью — точно смотрел он с примесью ненависти и зависти: ее тяга к нему сейчас ничего не меняла — все это уже принадлежало другому — и ее талые губы, и темно-голубые от страха и волнения глаза, и брови, и переносица — детская, беззащитная, и прядь волос на матовой
— Саша, Сашенька, милый… — она ткнулась лбом в его плечо и заплакала. — Что же это? А? Что ж это такое? За что?
— Ну ладно, ладно, — пробормотал он в ответ. — Мы же еще ничего не знаем…
Эксперты уже установили причину смерти. Тело лежало в холодном помещении без окон, с ярким верхним светом на холодном — наверное, специально для подобных целей — столе, накрытое несвежей, в каких-то плохо замытых пятнах, захватанной, с подтеками простыней. Наверное, ею накрывали и других. И это, особенно это потрясло Гребенникова.
— Вы можете опознать труп? — обыденным голосом спросил кто-то в синем халате, надетом поверх форменного кителя — проступали сквозь ткань халата уголки погон и звездочки на них. Здесь привыкли произносить такие слова… И слово «труп» служащий или эксперт произнес привычно и спокойно, даже с долей участия. Гребенникову подумалось — «труп». Вот и все. А был Ухтанов. И теперь это уже не Ухтанов, а труп.
Эксперт рукою в резиновой перчатке снял простыню.
Несколько секунд Валентина, не приблизившись ни на шаг, смотрела на мертвый окостеневший профиль мертвого мужа. Потом сказала, едва сдерживая дрожь:
— Да, это он. Это Ухтанов…
— Вы это утверждаете? — так же обыденно, без нажима спросил эксперт.
— Это он… Ради бога…
— Вам придется подождать в коридоре. Я составлю протокол.
За дверью, в длинном — тоже без окон — холодном коридоре была длинная скамья. Там сидел пожилой лейтенант, привезший их сюда. Он курил махорочную самокрутку, от него мирно и надежно пахло одеждой, ремнем, махоркой. И здесь, в жутком месте, запахи эти, и мирное сопение этого человека показались родными. Минут через пятнадцать Валентину позвали. И вышла она оттуда иною, чем была прежде все время: пока она не подписала протокол опознания, что бы она ни делала, как бы ни вела себя, чего бы в жизни она ни искала — Ухтанов был ее мужем, она считалась его женой, ее прикрывала его фамилия. И самое, странное — не только ее, а и его, Гребенникова.
И она опиралась на его руку по дороге домой — назад их не повезли — как на руку младшего братишки. А Гребенникову вдруг сделалось жаль Ухтанова, и он почувствовал какую-то странную солидарность с ним — искоса поглядел на склоненную, покрытую пуховым платком голову женщины. Сколько, должно быть, горького пережил с ней Ухтанов. А может быть, и нет, может быть, он сам виноват во всем. Но у него был перебит позвоночник, и еще несколько раз он был ранен. Эксперт, сняв простыню с обнаженного, уже потерявшего смуглый цвет жизни тела, показал рукою в резиновой перчатке следы этих ранений — на бедре, на боку, на предплечье. И Гребенников подумал, что теперь — после того, как он увидел Ухтанова таким вот мертвым, голым на столе, он не мог бы остаться с Валентиной в прежней близости.
Он тогда не знал, что эта его мысль о Вале и Ухтанове, эта его жалость к Ухтанову и уважение, эта неприязнь к самому себе и Валентине — была последней возможностью взять и встряхнуть свою душу, и направить ее по другому пути.
Работа в газете, поездки, ночевки в редакциях, конторах лесоучастков, на делянах, у пограничников — тот мобильный, целенаправленный образ жизни, который он вел полтора года после этого, ни разу не заглянув домой, отодвинули, замыли пережитое в эти дни. И копились, копились записные книжки, заполненные коротко разработанными сюжетами для будущих вещей, заметками, портретами, характерными словечками, формулами проблем, характеристиками героев. Деловито, скрупулезно, мелким почерком. Казалось, только убери все лишнее, отформуй и каждый такой образ из записной книжки — готовый герой, основа целой новой вещи.
Вышла первая книжка — в местном издательстве с обложкой из серого сырого картона с аляповатым рисунком. Она не принесла ему полной радости, но породила надежды.
Гребенников отчетливо осознавал, что его литературная судьба пришлась на особенное время — время смены поколений. Появились новые, непохожие на прежних — отцов командиров — главные инженеры, управляющие трестами, начальники лесосплавных контор. Во-первых, у них за плечами стояло уже серьезное, включающее элементы критического отношения к прошлым методам работы, образование. Во-вторых, они уже были свободны от поклонения одному
Однажды морозной до звона сибирской ночью главный пришел к Гребенникову в редакцию. Звонкий скрип его огромных серых валенок по укатанному снегу Гребенников услышал задолго до его появления. Главному не спалось из-за Гребенникова: ночует, мол, человек не по-людски — на столе, в холодной комнате… И в разговоре Гребенников внезапно высказал главному свои мысли. За толстыми стеклами очков — умные внимательные и с огромными от волнения зрачками глаза. «Так давайте же! Вы так все исследовали, пора дать слово перу!» И Гребенников ответил то, что думал на самом деле. Он сказал: «Рано… Рано, Федор Петрович…» «Это отчего же? — спросил сначала с удивлением главный. — У вас все продумано, материал исследован. Зачем же медлить?» Он поглядел на Гребенникова и осекся. Помолчал немного и потом сказал грустно: «А-а-а, понимаю… Приберегаете для будущих эпохальных произведений». И это было правдой. Не только для произведений приберегал свой «материал» Гребенников — если ляпнуть все сейчас, когда у него ни авторитета, ни имени — да еще в районной газетке — кто-нибудь потом из собратьев по перу воспользуется и подхватит, а Гребенникова никто и не вспомнит — не велика фигура. А опередить его никто не мог — сердце чуяло; никто еще не догадывается о том, что именно сейчас рождается новый тип человека, а следовательно — новый герой, и самое важное — начинается новая эпоха в литературе. И он ее откроет. Сам. Первый.
Нужно только выбрать подходящий момент.
А в области Гребенникова уже знали. Знали в отделе пропаганды обкома, знали на радио. И когда собиралось очередное всесоюзное совещание молодых и обком получил письмо из столицы с просьбой рекомендовать двух-трех кандидатов из наиболее способных — рекомендовали и его.
А у Гребенникова к этому времени появилась Тося. Она работала машинисткой в редакции, была старше Гребенникова лет на восемь. Она исподволь опекала его: когда он возвращался из поездок и оставался в редакции обрабатывать свои записи, Тося оставляла между рамами то пару котлет, то банку с домашней солянкой, то жареную рыбу: «Только разогреть, и до утра вы уже не умрете с голоду». Иногда и она оставалась после работы — Гребенникову нужно было продиктовать несколько страниц, а печатать сам он не умел. Он понимал ее состояние, расхаживая за ее узкой с чуть обозначенными лопатками под кофточкой спиной. Видел, как алеет ее шея, как старательно сидит она, напряженно следя за его шагами. У Гребенникова появилась привычка — время от времени он должен был увидеть свою фразу напечатанной, чтобы идти дальше. И тогда он останавливался над Тосей и заглядывал в лист на каретке, почти касаясь щекой Тосиных коротко остриженных, но пушистых волос. Не то чтобы все это было приятно Гребенникову или щекотало его самолюбие, но придавало ему уверенности, и он это отчетливо осознавал. И однажды, вглядываясь вот так же в свой текст, он неожиданно для самого себя спросил:
— Скажите, Тося. Я нравлюсь вам?
Она даже перестала дышать. Он чувствовал, как напряглось ее тело, потом в нем что-то дрогнуло, ослабело, она медленно нагнула голову.
— Вы мне тоже нравитесь, — соврал он. И долго они оба молчали.
— Давайте работать, — потом тихо проговорила она. Гребенников улыбнулся.
— Давайте.
Диктовать он кончил где-то часов в одиннадцать вечера. И отошел к своему столу — разобрать напечатанное по экземплярам, вычитать. Тося начала собираться домой? Она медленно убрала со стола чистую бумагу, копирку. Закрыла машинку. Да и сам Гребенников, не знал, как поступить — напрашиваться ли идти с ней, оставлять ли ее у себя в редакционном кабинете. Но она все медлила уходить, и он уже досадовал на себя за то, что сказал эти слова.