Каждое мгновение!
Шрифт:
— Вы родились в Дальнегорске? — тихо спросил Володя.
— Да, но какое отношение это…
— Имеет, — перебил Володя. — Самое прямое — как раз к первому стекольному заводу. Вы, должно быть, знакомы с Плясуновским? — Плясуновского Володя выдумал сейчас.
— Послушайте, студент…
— Так ведь прадед Плясуновского, Елпидифор Плясуновский, как раз и работал на том заводе — историю медицины стеклодувам преподавал.
И далее — они были в аудитории одни — Володя высказал все, что думал о Салине…
Беспрерывно шел снег. Снег с ветром по правому крамболу. На глазах, если смотреть
«Ленкорань» давала свои координаты, погоду в районе и сообщала, что пока все нормально, траулеры «Кухтуй», «Омуль», «Синус» встали в середину каравана. Сильное обледенение. Лед подвижен.
Лед за бортом шуршал, шумел, ухал тяжело и мокро, и так громок был этот шум, что, разговаривая, даже сгрудившись у подветренной стороны надстройки, надо надсаживать голос. Везде слышался этот шорох, даже в кают-компании. В красном уголке крутили фильмы, которые смотрели пять или шесть человек. Но даже самые настырные по части кино засыпали в конце сеанса — уставали.
Любоваться белым, едва колышущимся морем, звездами было некому: с палубы ушли все — они давние «ледокольцы», уже попривыкли. А Коршак и Ольга остались. Справа и слева скользили до льду, подкрашивая его, зеленый и красный ходовые огни. Они стояли у левого борта и, уже отражаясь ото льда совсем слабым отблеском, красный ложился на их лица. Коршак снял рукавицу и вытянул руку, и она засветилась отраженным летучим светом, словно рука сама была источником этого света.
Ничего подобного Коршак не видел — ему ни разу, даже с Феликсом на «Памяти Крыма» не приходилось попадать в лед — в снежные заряды попадал. Они случались и намного южнее этой нынешней широты, южнее полуострова, случались и при совершенно чистом ото льда море и ясном небе, вот так же возникнув неизвестно откуда, белая пена закрывает палубу, нос судна, и кажется, точно одна рубка сама по себе возвышается над белой кутерьмой.
Как живые, шевелились льды, лезли друг на друга, крошась, скрипя, хлюпая, растирая друг друга в крупу, точно ненавидя, и то в одном, то в другом месте начинала расти гора. Казалось, еще немного и гора эта примет облик чего-то стройного, законченного — может, это будет здание причудливое, но совершенное, может — дерево. Но у строителя не хватало терпения довести дело до конца, — сооружение
— На палубе! — пророкотал металлически динамик. — Всем свободным от вахты отдыхать!
— Вы правда не жалеете, Ольга, что попали сюда? — спросил Коршак.
— А вы? Жалеете?
— Я искал этого. И давно.
— Может быть, я тоже искала. Мне страшно думать, что пройдет много времени, может, десяток-другой лет, и я вдруг пойму, что самое важное в жизни у меня происходило сейчас. А прежде и потом ничего не было. Ужас…
Коршак помолчал.
— На палубе! — вновь загремел громкоговоритель. — Повторяю: всем свободным от вахты — отдыхать!..
Голос в динамике замолк, но его еще не выключили там, откуда говорили в микрофон, и вдруг земной человеческий голос, в котором слышалось дыхание, только мощностью в несколько ватт, добавил:
— Берегите, куме, силы… Пригодятся…
— Теперь вы можете увидеть свой «Кухтуй». С крыла мостика вам лучше будет видно. Первая — «Ленкорань», за нею «Тобольск», потом «Чуриков». Четвертый сухогруз — тот, что подымливает… — и капитан назвал фамилию Сергеича…
— Простите, капитан, как вы назвали четвертое судно?
Стоппен повел биноклем назад:
— Неужели запамятовал… Старость. Четвертым в ордере он должен быть! Ну, конечно же, он! Я его по профилю знаю. Десять лет ему, — молоденький. Только вот дымит что-то… Да что вы мне полощете мозги! Конечно, он! Ваши средние, рыбаки — дальние. Вон те три точечки…
Капитан отдал бинокль Коршаку, и вдруг его осенило:
— Да-а, ведь эту фамилию вы должны знать!..
Все три СРТ шли в струе от винтов этого четвертого, считая от лидера «Ленкорани», сухогруза. Это не было сравнением из литературы. Они шли в струе винтов сухогруза с именем Сергеича на корме и над клюзами.
То, что с трудом, но все-таки давалось «Ворошиловску», — этот лед пока был ему не опасен, — значительно осложняло жизнь «Ленкорани». И совсем трудно приходилось маленьким траулерам. Клотики их мачт едва доставали бы до надписи на высокой могучей корме сухогруза. А приходилось Феликсу держаться в такой близости от этой кормы, что он видел швы стальной его обшивки, потеки ржавчины, вмятины, мог бы потом узнать в лицо тех, кто, облокотись о планшир, стоял там, на корме сухогруза, следя за траулерами. Матросы на «Кухтуе» тоже стояли по оба борта на полубаке, следя за тем, как крупные обломки льда стремятся закрыть узкую щель прохода, проделанного впереди идущим сухогрузом. От напряжения у Феликса подергивалась щека — ни замедлить еще более хода, ни увеличить его он не мог, точно так же, как и сухогруз. Они шли, словно связанные веревочкой. Случись что в машине сухогруза или в главном дизеле «Кухтуя» — ЧП не избежать.
А сухогруз поддымливал. И это тревожило в караване всех так же, как и Стоппена.
— Да что там у него с машиной случилось? Запросите-ка!
Через некоторое время ответили — разрегулирована подача топлива. Тревожно, но не страшно…
Потом опять (прошло больше часа, «Ворошиловск» постепенно обгонял «Ленкорань», чтобы занять месте лидера) капитан сказал:
— Эх, слабая грудь у нас — скоро встанем…
Еще сутки барахтался и елозил «Ворошиловск», пробивая дорогу. И остановился.