Каждое мгновение!
Шрифт:
— Ответьте, — сказал Стоппен начальнику радиостанции. — Занят проводкой каравана, соответствовать не могу.
Он помолчал. Начальник радиостанции, ходивший со Стоппеном последние восемь лет, грузный, рыхлолицый мужчина, знал, что это не все, что капитан скажет еще что-нибудь — не мог он так вот просто отделаться от «Ладоги», попавшей в беду. Стоппен стоял перед стеклом рубки, лицо его, подсвеченное приборами, отражалось в стекле, и начальник радиостанции смотрел на это отражение.
— Скажите на «Ладогу» — пусть попробует курс норд-ост-ост. Они все думают, если южнее — так легче.
Стоппен никогда не говорил «радируйте».
— Хорошо, капитан. Будет сделано.
Уходя, он задержался, и Стоппен, вновь обратившийся всем своим существом к прошлому своему, поморщился. И в стекле отразилось и это.
— Но ведь это черту в
— Не зима, голубчик, не зима… Всего лишь ночь. Зима через недельку шарахнет. Вот тогда на норде искать будет нечего.
В ходовой рубке пахло нагревшимися приборами — ни снегопада, ни облачности не писал локатор, улегся над морем ветер, только с плотным шорохом, который не могла заглушить вся шумная жизнь движущегося «Ворошиловска», проходило за бортами забитое льдом море. Оно еще было подвижным. Оно редко вздымалось, не скованное окончательно зимним панцирем. И от этого казалось, что ледокол лезет все вверх и вверх. Сколько ни ходил во льдах Стоппен, привыкнуть к морю, покрытому льдом, он так и не смог — это противоестественно, когда нет чистой, разгульной воды, а только серое поле с неподвижными торосами (если зима стала плотно) и совсем темно-серое, как сейчас. Он чувствовал себя в таких обстоятельствах так, точно шел по болотной трясине с завязанными глазами.
Что это было такое, что примирило его с книжечкой Коршака? Та правда — странная, точно смотришь на жизнь через тонкостенный сосуд, наполненный чистой водой? Или как если бы видел стебли растении, погруженные в воду, как нереально они сочны, усилены, как неестественно подробно видать их? И вдруг Стоппен нашел определение — состояние молодости, молодости вневременной, вечной, объединившей в себе времена прошлые и предчувствие, почты физическое ощущение грядущего времени. То самое состояние, в котором он был давно и долго, и которое позволяло ему сейчас видеть себя в каком-то странном, пятом, несуществующем измерении — в нем сошлись времена, он словно бы смотрел на себя сегодняшнего молодыми глазами из юности, и юность, молодость свою видел всю, от самых истоков.
— Что там «Ладога»?
— Взяла двенадцать с половиной градусов, капитан. Снежные заряды и семибалльный «гиляк».
— Там уже не гиляк. Там нормальный норд-ост. Это хорошо. Там пожиже, пожиже…
— А что, капитан, — эта проговорил штурман, — мы о позапрошлой полярке такожды поля обходили…
— И обошли же, Владимир Итальяныч?
— Так точно, Дмитрий Николаевич…
— То-то…
И опять в рубке стихли разговоры.
— Ну, господь с вами, Итальяныч, — сказал Стоппен штурману. — Спать пойду. Держите так, чтобы тральщики не отставали. Лед густоват, отобьет их — беды не оберешься. Коли что от «Ладоги» будет — не сочтите за труд, поставьте в известность. В общем, последите за ней. Часа через полтора окликните. А то залезут в пак, скажут, Стоппен научил… Уж я надеюсь…
Капитан Стоппен жил на Канале Грибоедова — неподалеку от Александровского собора, построенного на месте покушения на Александра, и неподалеку от Александринки — Александринского театра — в бывшей кавалергардской конюшне: приплюснутое широкое каменное здание, с одним центральным входом, через который вводили кавалергарды своих лошадей, сразу же за дверью фойе-плац, за ним узкая, проношенная кавалергардскими сапогами каменная лестница. Когда-то на втором этаже квартировали конюхи. Две комнатки получил там Стоппен, Окошки, точно бойницы — узкие с широченными, хоть ставь на них мортиры — подоконниками. У Стоппена к его первому и последнему капитану было такое же отношение, которое он уловил в книжке Коршака к тому самому Феликсу, который — Стоппен теперь ни мало не сомневался — и давал свою странную радиограмму.
Судоводительская судьба Стоппена была особенной. Он не плавал помощником капитана ни часу, став сразу же капитаном. Как считать это — счастьем или несчастьем? Стоппен знал множество штурманов, и неплохих штурманов, которые так и не сделались капитанами ни больших, ни маленьких судов. За редким исключением в этом не было ошибки. Вот не представляет же он в роли капитана своего нынешнего старшего штурмана или стивидора. Первого из них не представлял капитаном потому, что уж очень болезненно заботился он о собственном месте на земле, собственном авторитете.
Второй же, стивидор, пересидел в стивидорах, надо было раньше раскрепостить ему душу, передвинуть
Стоппену повезло в том, что он избежал такой вот жизни, размеренной регламентом, а получил сразу все: ответственность и счастье самостоятельности. Волею судьбы, ему, третьему помощнику капитана, во время тяжелого перехода с сухогрузом на буксире — шли южным путем, огибая Африку, через три океана — пришлось принять командование караваном, так как никто — ни второй, ни старпом на это не пошли. И потом, когда окончился рейс, во Владивостоке управление — в назидание всем — утвердило его в должности капитана.
И в книжке Коршака Стоппен увидел свое давнее-давнее, молодое, зеленое, смешное и звонкое. Не романтика там была, но любовь. И от этой любви автора — его лирического героя, его других героев, переживавших трагедию, только условно можно было считать живыми. И все же — открытая обращенность к миру, к морям, которые, разъединяя, всегда оставались средством к сближению, звучала там.
Но было и несчастье в том, что Стоппену так повезло в жизни: его сверстники, которым повезло меньше (мерзкое слово «повезло», но иного он не знал) — жали на него, жаловались, отторгали. Отторгали и капитаны. Он помнил, что «Дмитрия Николаевича» подучил не сразу. «Капитан Стоппен? Желаю здравствовать!» Вот именно — всегда с некоей вопросительной интонацией, словно бы переспрашивая, правильно ли опознали. Или «товарищ Стоппен?» А о деле уже потом, сначала поставят на место, мол, а-а, это вы? Тот самый? Да, едрена вошь, — тот самый! В молодые годы это обстоятельство доставляло ему горькие минуты, а теперь — и странным образом к такому открытию в себе, самом он пришел благодаря последним дням в Усть-Очёнской бухте: истинное несчастье его состояло в том, что ему труднее, чем другим, прошедшим нормальный путь накопления опыта и мудрости, было не ошибаться. Погрузка, разгрузка, ремонт, докование, снабжение, квартиры для членов экипажа, — сколько приходилось затрачивать нервной энергии, чтобы убедить ответственных лиц, что это надо не ему лично, а судну, капитаном которого он является. И если быть предельно честным перед самим собой, Стоппен прошел по краю пропасти, не выработалось в нем ни органической боязни ошибки, а значит и послушания в той степени, когда послушание становится «послушничеством», ни зазнайства «очертя головы» — этакого «старенького мальчика», и не возникло усталости…
И Коршак, и Бронниковы напрасно предполагали, что «Ворошиловск» ждет их возвращения с Сомовского, чтобы вывезти оставшихся там сезонников. Первоначально предполагалось так — вывезти их на «Ворошиловске», но затем подвернулся совсем неожиданный, случайный самолет, и они улетели. Осталась лишь Ольга. «Ворошиловск» поджидал не сезонников, а время, когда нужно выйти на проводку каравана. Стоппен задержал выборку якоря лишь на час или два — не больше, принимая пассажиров и груз. А теперь «Ворошиловск», огибая крупные еще, правда, не ставшие намертво ледяные поля и чуть прибирая ход в дробленом льду, шел на встречу с караваном, и теперь уже всем проходом к чистой воде на юге, всей стратегией прохода этого и сохранностью каравана ведал капитан «Ворошиловска» — Дмитрий Николаевич Стоппен. По мере того, как караван, который до встречи с «Ворошиловском» вел теплоход «Ленкорань», спускался на зюйд, к нему присоединялись иные суда. Три траулера — крошечная флотилия, совершенно почти не приспособленная для плавания в паковом льду, поджидала караван на пути. И среди этих траулеров был и «Кухтуй». Здесь впервые Стоппен услышал голос капитана «Кухтуя». Стоппен мог бы сказать, что его просьба взять рулевого в Усть-Очёнске выполнена, и что расстояние не всегда вздор. Но Феликс не спросил, испытание предстояло серьезное, а сам Стоппен уже не связывал пребывание Коршака ни с кем.
Двадцать два вымпела — целая флотилия. И флотилия эта состоит из судов с различными мореходными данными. Шеститысячетонная «Ленкорань» и трехсоттонные траулеры с максимальным ходом восемь с половиной узлов! Первой не страшны даже небольшие ледяные поля, а скопление еще подвижного льда замедлит ход траулеров до скорости пешехода. Он представил себе этакого пешехода, идущего от Берингова пролива пешком, словно увидел его с большой высоты — букашка на белой простыне — и у него шевельнулось сердце.