Каждое мгновение!
Шрифт:
Далее: будь мистер Икс человеком известным, например, столичным, капитан траулера не стал бы называть его «рулевой», он откровенно бы признался, кого должен взять на борт. Следовательно, Икс — товарищ из наших краев или не из столь отдаленных. Вот и все.
Капитан некоторое время разглядывал свои руки, не видя протянутого стармехом бланка, потом принял бланк радиограммы, бережно, чуть ли не с благоговением сложил его вдвое, медленно спрятал его во внутренний карман и только тут поднял глаза на стармеха.
— Я прожил шестьдесят девять лет. Пятьдесят два года хожу по палубам. Вы меня потрясли… Вы потрясли меня, старика!..
Он достал носовой платок и высморкался, и все это так печально, с таким сокрушенным выражением на
— Вероятность ошибки в расчетах ноль целых пять десятых процента.
— Послушайте, а не попробовать ли вам для начала в экипажной самодеятельности, это ж оригинальный жанр!
— Вот вы смеетесь, — устало и совсем по-человечески сказал стармех, — а ведь я прав. Обычное упражнение по логике… Для начинающих… «Расстояние — вздор». Это ж вывеска.
— Не скромничайте, батенька, не скромничайте, вам цены нет. На этих… на подмостках. Ей-богу, простите старика… Но это чистейший Конан-Дойль!
— Будь мы с вами, — проговорил стармех, — будь мы с вами более компетентны в свободных профессиях, мы могли бы установить, кто это по имени и по профилю.
Капитан вновь достал из кармана радиограмму, надел очки, вчитался:
— Кор-шак… Кор-шак… или Коршак…
В конце трудового дня в капитанский салон постучали.
— Войдите, — сказал капитан из ванной.
— Мастер, — юношеский голос гремел торжеством. — Дед прав.
Капитан просунул из ванной розовое, помолодевшее личико, пряча за дверью все остальное свое. Он увидел Володю, Вовку-дока, рулевого из медицинского. Вовка-док, едва не задевая черным чубчиком за подволок, стоял посредине гостиной, трепеща от нетерпения. В его руке была книжка…
— Сколько раз я просил вас, коллега, не прибегать к жаргону. Рулевой — должность солидная и ответственная. Он принадлежит к корабельной аристократии, а вы треплетесь, коллега, как состарившийся бичмен.
— Виноват, Дмитрий Николаевич. Честно, старший механик прав. Вот… Вы громко разговаривали. И фамилия мне показалась знакомой. Я ведь жил в этом городе. И вот нашел — в нашей судовой библиотеке…
К тому часу, когда Коршак шел за Владимиром Итальяновичем по «Ворошиловску», о нем знали на корабле уже достаточно много. Система стармеха обрела на теплоходе долгую жизнь. И сам стармех был не рад этому. Но любопытство к Коршаку явилось продолжением этой игры. Теперь выясняют, тоже путем логических построений: тот капитан «Кухтуя», который обратился опрометчиво к капитану «Ворошиловска», не является ли одним из главных героев книжки? Коршак и сам уже плохо помнил, что есть в той книге, а что он только держал в своей душе тогда, когда она писалась; писал он, видя перед собой внимательные, немного насмешливые, немного удивленные глаза Сергеича. А людей, настоящих — во плоти и крови, которых он знал на самом деле, заслоняло немного театральное море, когда если солнце, то его слишком много, если шторм, — то до бутафорного грозный. Он вспомнил это свое тогдашнее мироощущение.
Книжку затаскали, она распухла, подыстрепалась и на обложке уже нельзя было разглядеть рахитичную чайку, которая, растопырив крылья и почему-то выпустив когти, точно коршун при нападении на суслика, висела над странным, времен парусного флота, рангоутом. Ее читали, передавая из рук в руки — там и чтения-то на время от вахты до вахты — и всякий раз с новым ее читателем возникали одни и те же разговоры. К Коршаку еще не обращались, но обсуждали прочитанное в книге и
Нехотя покачиваясь, расталкивая льдины форштевнем и боками, «Ворошиловск» легко дышал своими мощными, еще не состарившимися машинами. Потягивал опасный ветерок, и палубные надстройки обрастали льдом; еще без аврала — в порядке общих работ его скалывали, но по всему чувствовалось, что впереди предстоят дела посерьезнее. От побережья не осталось и следа. Может быть, в хорошую погоду еще и можно было бы разглядеть ниточку горного хребта на весте, но теперь заматерела полярная ночь, сделавшись одними сплошными сумерками… За Коршаком пришли: капитан звал его на мостик.
— Я должен принести вам извинения, — сказал капитан, покосившись на рулевого Вовку-дока, который при этих его словах чуть пригнулся у своего рабочего места. И Коршак понял — Вовка вынудил капитана на этот разговор. — Не принимайте близко к сердцу. Неполная загрузка работой причиной тому. По всем статьям мы должны уже быть дома. «Ворошиловск» пора доковать, команде — вдоволь берега. Подзатянулся рейсик. Вы почаще бывайте здесь, я представлю вас штурманам и палубной команде. Разговоры сами собой иссякнут. Я по себе знаю. Обида — лишь усложнит.
— Поверьте, я нисколько не озабочен, капитан, — сказал Коршак, вдруг отчетливо поняв, что он действительно не озабочен разговорами и розыгрышами, что в конечном итоге все это натолкнуло его на серьезные раздумья о сделанном.
— Если вам ловко — Дмитрий Николаевич, — подсказал капитан.
— Я действительно не озабочен, Дмитрий Николаевич. Но честно признаюсь, теперь и сам не знаю, что есть в этой книжке, чего в ней нет. — И ему сделалось совсем легко и просто… — Поспособствуйте, Дмитрий Николаевич, получить ее для чтения… — И добавил неожиданно: — На время. Утром верну.
Несколько часов он провел в рубке и ушел только тогда, когда догадался, что задерживает капитана — тот уже спустился бы к себе.
Капитан Стоппен прочитал книжку первый. От него она попала к стармеху и потом пошла по судну из каюты в каюту, из кубрика в кубрик. И он не нашел в ней ничего, чего прежде бы не знал. Но книжечка Коршака вернула Стоппена к его морской молодости. Иногда на мостике, ночью, он начинал ощущать себя таким, каким был многие годы назад. И он думал о Ленинграде, как о Петрограде — так и называя его мысленно — Петроград. Ведь Кронштадт так и остался Кронштадтом, Ливерпуль — Ливерпулем, Сан-Франциско — Сан-Франциско, Одесса — Одессой. И сейчас даже вот — только что была связь с сухогрузом «Ладогой», идущим домой. Но и много лет назад маркони принес в рубку радиограмму от сухогруза «Ладога», другой «Ладоги», канувшей в истории флота бесследно, — может быть, где-то на корабельном кладбище лежат ржавые лохмотья на остатках шпангоутов, полузасосанные песком и липучим илом затона, напоминая разложившийся труп кашалота. «О чем же тогда шла речь? Кажется, у него было плохо с рулем, и он просил держать с ним связь — на всякий случай». А эта, нынешняя «Ладога» с грузом тюленьего жира, оленьего мяса, шкур, с техникой, изношенной в Певеке, и теперь транспортируемой «Ладогой» как металлолом, попала в паковый лед, ждет персонального проводника, а их нет в этой акватории — нет ни одного ледокола, кроме «Ворошиловска». Караван не оставишь… Стоппен, если бы это было можно, спросил бы: «Отчего вы, батенька, подзадержались до сей поры?» Но это не его дело, и такое можно спрашивать только по дружбе, а капитана нынешней «Ладоги» не было перед его мысленным взором. Не имел чести-с. И к тому же в кильватере за «Ворошиловском» — все двадцать два вымпела… Они-то отчего припозднились в высоких широтах? Ну, один, два сухогруза могли застрять. А тут целая флотилия — почти четверть миллиона тонн водоизмещения, не считая самого ледокола.