Каждое мгновение!

Халов Павел Васильевич

Но все же Коршак чуть не опоздал. Экипаж уже получил «добро» на взлет, уже прогрели и опробовали моторы, уже самолет пополз, покачиваясь, к старту.

С СКП его остановили. Дежурный газик подвез Коршака прямо к самолету: пригодилось-таки удостоверение, выданное Гребенниковым. Ничто другое бы не взяло, а эта бумага с гербами — взяла.

В последний раз увидел Коршак за краем аэродрома на прожилочке дороги коробку «уазика» и одинокую, смешно раздавленную высотой фигурку Воскобойникова. Он поднял руку, точно в свою очередь видел Коршака и точно благословлял его.

Гарью начало пахнуть еще над хребтом. Но это был не тот страшный

самолетный запах, когда плавится и горит обмотка, масло и обшивка. Пахло каким-то знакомым, щемящим душу дымом костра. А небо впереди и над самолетом простиралось большое и светлое. И запах точно исходил из-под дюралевого пола самолета, как если бы там кто-то развел костер.

День кончался. Солнце, оставшееся позади, за стабилизатором, еще не закатилось за хребет, над которым они только что пролетели. И от этого небо впереди казалось светлым. И еще оно было зеленым. А под этой зеленью — сначала Коршак и не понял этого, а поняли только члены экипажа — тянулось ровное, только едва взбугренное местами покрывало дыма. Время от времени волокна его охватывали кабину, и тогда меркло небо и в кабине становилось на мгновение сумрачно: запах гари усиливался, начинало щипать глаза.

— Какая у нас высота? — спросил Коршак командира машины Игнатова. Тот указал на альтиметр: три тысячи двести метров.

— И такой дым?

— Да, — ответил Игнатов, — почти час летим — сплошной дым.

Сквозь эти сумерки внизу тускло просвечивали какие-то подвижные, слабые огоньки. И, видимо, внизу потянул ветер. Он на некоторое время очистил землю от пелены дыма, и стала видна — насколько это было возможно — горящая тайга.

А земля будничными официальными голосами окликала ползущую по небу машину, и машина отвечала — так же официально и буднично — и сама запрашивала место посадки, запрашивала курс и ветер. Пора уже было садиться, но их передавали все дальше и дальше, уводили все севернее и севернее от того места, куда они шли, куда должны были прийти. И слышались другие голоса, другие запросы — кто-то летел еще, кто-то еще просился на землю. Игнатов правой рукой протянул Коршаку свободные наушники: эфир жил тревожно и напряженно. Вертолеты просили посадки. И просили все настойчивее и требовательнее. Об этом сказал Коршаку и радист Петин.

Потом по переговорному устройству он сказал своему командиру:

— Командир, они взлетели из-за огня и теперь не могут найти дыры, чтобы увидеть землю и сесть, и у них кончается горючее.

Игнатов молча кивнул. И ответил:

— Почти как у нас, Петин.

— Нет, нас они посадят в Изъяславке. Там ночники. А эти дальше, и они давно в воздухе… Эх, надо бы долить топливо до полного…

Все подразделения и части, оказывается, давно поснимали свои машины с неба. И в нем, отгороженном от земли сплошной пеленой дыма, оставались только машины, идущие дальними рейсами.

И чем дальше летели они, тем все тревожнее становилось на душе у каждого из них.

— В этом году, — сказал Игнатов, — стояла такая сушь, что в больших городах даже запрещали курить на улицах.

— Так это в городах. У нас же здесь столько воды. Кругом вода.

— Милый Петин, вода тоже горит, когда горит все кругом.

— Это какой-то ужас, командир.

Еще через несколько минут Игнатов спросил:

— Ну, что там они — сели? Их посадили где-нибудь?

— Я не слышу, — ответил радист. — Я их совсем не слышу. Но как будто они не садились.

— Вот дела, — проговорил Игнатов.

— Ся-адут, — сказал Петин. — У пролива сядут.

Тогда еще они не представляли себе размеров бедствия.

Сидоренко

Бедствие возникло не сразу, а исподволь, словно повсюду в округе жгли старую траву в парках и огородах.

Так думал почти каждый. И только потом, когда в городе стали появляться шоферы дальних рейсов, курортники, отпускники, командированные — им пришлось пройти и проехать по этой земле многие сотни километров, и они уже воочию смогли убедиться, что не старую траву и ветки жгут хозяйственные люди, — стало понятно, что к северу и югу от основной многолюдной дороги горит тайга. Еще без открытого пламени, еще без убегающего зверья, но она горит. И уже каждый, будь то командир или начальник, на свой страх и риск стал принимать меры: окапывались, готовили технику к отражению огня. Огня, которого еще не было, но который уже где-то родился и готов был вот-вот выплеснуться и пойти высокой шквальной стеной.

В столовой воинской части, откуда был экипаж Игнатова, первым сказал о пожаре вслух «залетный» майор. Он со своим экипажем шел с полуострова, им нужно было еще тянуть через всю страну. Они ужинали перед стартом, а до этого несколько часов пробыли в воздухе. И даже от них, от летчиков, пахло гарью. И майор сказал:

— Ребята, а вы, кажется, горите…

Официантка едва не уронила поднос с компотом. Остальные — соседи транзитного экипажа по столу — переглянулись. И промолчали. Как-то резко звякнуло это безразличие, хотя майор сказал то, что думали все, но он сказал это холодно, тоном прохожего. А для них эта земля была их землей, и тайга была почти их домом. Майор не почувствовал неловкости. Он, наверное, не почувствовал ничего подобного потому, что был шеф-пилотом крупного начальства, знал себе цену и не очень заботился о том, какое произведет впечатление на этих гарнизонных пилотов и их инженеров черная весть. Майор допил компот, вытер губы салфеткой и упруго поднялся. Только радист его замешкался на выходе и сказал каким-то извиняющимся и в то же время разъясняющим тоном:

— Знаете, дым виден почти от полуострова. Мы сначала думали, вынос такой. Запросили — нет. И дым так и не прекратился до самого вашего аэродрома. — Он помолчал. — А вы что, ничего и не знали?

Ему никто не ответил. Помявшись на пороге, радист вышел на улицу, и все они вместе, весь экипаж, размеренно пошли к самолетной стоянке…

Да, они не знали, какое бедствие накатило на весь край, что это бедствие уже грозило их семьям, их домам. А тут еще уводили все дальше от дома, наверное, потому, что аэродромы были накрепко закрыты дымом.

— Ты спроси-ка, может, нас примет Тронское, — сказал Игнатов Петину. — Оттуда три часа автобусом — и мы дома.

Радист связался. Но и Тронское самолеты не принимало тоже.

— Ладно, черт с ними, — глухо сказал Игнатов. — А то и в Изъяславке не примут…

Но там их приняли. С трудом, уже в сумерках и дыме, они разглядели посадочные огни, вышли к ближнему приводу.

Шасси глухо стукнуло по бетону, грохотнуло носовое колесо раз, другой. Потом все стихло. Игнатов знал этот аэродром. И полосу знал, приходилось не однажды садиться сюда и улетать отсюда. И он знал, куда рулить после приземления. Но его сейчас встретил стартер и повел за собой в другую сторону — туда, где была стоянка истребителей. Игнатов тащил свою тяжелую, покачивающуюся на пневматиках и амортизаторах машину, не выпуская из поля зрения стартера, и думал, что бы это могло значить?

С земли небо, которое должно было бы еще светиться, казалось тусклым: тусклыми шарами маячили и стартовые огни. А весь аэродром — теперь уже видел это и Коршак — был заполнен транспортными самолетами. Истребителей здесь не было. Одни транспортные машины. И следом за Игнатовым сели одна за другой еще две машины — почти впритирку друг к другу.

ИЛу нашли место в какой-то странной толпе транспортных самолетов: среди них были и бело-голубые машины «Аэрофлота», и зеленые легкомоторные АН-2 пограничников.