Каждое мгновение!
Шрифт:
Танки выскочили на шоссе. И Гапич увидел впереди, метрах в пятидесяти — дорога здесь была прямая, как выстрел, — стену дыма. А еще выше, на высоте двухсот-трехсот метров, — черно-багровую тучу. И он понял, что если будет идти по шоссе, чтобы затем повернуть влево по отводной дороге, идущей в поселок, он опоздает. Справа от шоссе когда-то уже поработал леспромхоз. И за десять лет после трелевочных тракторов здесь успело народиться, потом окрепнуть, заматереть, погубив насаждения, сделанные наспех, только болото. И там, где поднимался дым с огнем и черными хлопьями, была, вернее, начиналась тайга. Там ее не тронули. Не то из-за экологических, не то из плановых соображений — этого Гапич не знал. Он знал сейчас только одно: пожар на высохшем болоте не страшен. Огонь
И танки, оставив на разомлевшем асфальте вечные следы, скатились с него и, набирая скорость и выстраиваясь в колонну по одному, пошли наискосок.
Первые восемь машин прошли с ходу. Но там, под верхним слоем почвы, было еще достаточно влаги. Хотя передовым машинам и хватило прочности грунта, восьмая уже ползла едва не на брюхе, и гусеницы рвали черный торф, фонтанами выбрасывая его позади себя. И здесь Гапич ошибся: не надо было пускать танки след в след. Он и сам не сразу понял, какое это болото — оно выглядело так, будто это обыкновенная старая лесосека. Гапич пожалел это уже пострадавшее, а теперь вот оживающее другой жизнью тело земли. Как-то выпустил из виду, что его водители — новички. Две последние машины, не дойдя до твердого грунта метров двести, сели по самые башни. Они еще беспомощно барахтались до тех пор, пока Гапич не приказал им заглушить двигатели.
— Вперед! Третья! — приказал Гапич всем. — «Гром», догоняй на марше. Командирам застрявших машин действовать по обстановке. За людей — головами отвечаете.
— Товарищ майор, — взмолился командир «Света», — прикажите «Грому» дернуть. Тут делов на десять минут! Прикажите…
— Выполнять приказ! — отрезал Гапич. И потом, уже издалека, совсем иным тоном добавил: — Некогда, ребята…
Еще ни разу не водил Гапич своих танкистов в огонь. Он и сам не представлял себе, как это делается, что произойдет с машинами, что может произойти с ними, — на броне дополнительные баки с горючим, сквозь жалюзи дизели засасывают огромные массы воздуха, они могут всосать и огонь, как сейчас всасывают дым, — это уже чувствуется по дыханию дизелей. Под броней, как она ни крепка, почти половина боезапаса, а самое главное — за этой броней сидели люди, его ребята в поношенных комбинезонах, которые тоже, как и он, никогда еще не встречались с огнем. Но одновременно с тревогой и чувством опасности Гапич испытывал и необыкновенную уверенность в том, что поступает совершенно правильно. Он еще никогда не воевал — ни с кем. Только однажды, вскоре после окончания танкового училища, «жаркий ветер военной опасности» опалил ему душу: танковый взвод, которым он командовал, волею военной судьбы оказался на границе, отделявшей Западный Берлин от Восточного. Машины стояли у обочины. В открытых люках сидели экипажи, механик-водитель его командирского танка сидел на броне возле своего люка, подставив стриженую голову мартовскому солнцу.
И вдруг возник удивительно знакомый и в то же время никогда еще не слышанный ими всеми гул. Сотни машин катились по автостраде, тяжелые «бюсинги» и «шкоды», «татры» и «шевроле» тянули прицепы, и ровно, словно верблюды в овечьем стаде, проплывали панелевозы. И звук этот в общем-то стал давно уже привычным, но не замечался, словно стояла вокруг какая-то своеобразная тишина. Но вот возник, возрос над всем, возвысился, подавив все, звук иной. И Гапич увидел танки — чужие, пятнистые. Они несли в своих плоских, словно растрескавшихся под собственной тяжестью
Обо всем этом подумал Гапич потом, позже он отдал себе отчет и в своих действиях. А в то мгновение он автоматически, удивительно всерьез, забыв, что он командир взвода, рухнул на сиденье заряжающего. Руки сами нашли себе занятие — как учили в училище: дрогнула и бесшумно катнулась вправо башня, возникла резкость оптики, и стрелочка прицела уперлась под основание катившегося прямо к демаркационной линии пятнистого танка, и прямо в глаза Гапичу, прямо в душу ему, глянуло черное, увеличенное линзами, бездонное дуло чужого орудия.
Его экипаж действовал самостоятельно. Механики провалились в свои посты, заряжающие — так же, как и сам Гапич, словно их сдуло ветром, в одно мгновение оказались на своих боевых местах, захлопнулись люки, взревели двигатели, мягко открылись клинья пушечных замков и закрылись за желтыми донцами патронов. И дрогнули башни, и еще две стрелки прицельной оптики уперлись под основание башни головного пятнистого танка. И только наводчик командирской машины нерешительно застрял в люке, потому что его место было занято лейтенантом.
И это продолжалось считанные секунды: Гапич запомнил, как мельтешили в прицеле траки, как выскочил на тротуар оранжевый «фольксваген», его водитель, растерявшись, в последнее мгновение вывернул руль, машина выехала на тротуар и ударилась во что-то — вспыхнуло на солнце радужное облако стеклянных брызг и пыли.
И, не сбавляя хода, метр в метр на положенном от границы расстоянии, танк встал. Его качнуло так, что, наверное, амортизаторы выжались до стука, а пушка не качнулась — значит, был выключен стабилизатор и его, Гапича, держали на прицеле с самого начала, как только увидели. Военный в сером берете, в темных очках, в пятнистом комбинезоне легко перенес обутые в тяжелые ботинки ноги через край люка и спрыгнул на землю. Потом к нему подошли еще трое — их словно делали на одну колодку — все в беретах, все одинаково подтянутые, одинаково подпоясанные белыми ремнями.
И только тут Гапич пришел в себя и осознал, где он, что он делает и что может произойти, произнеси он хоть слово, потому что и не заметил сам, как подключился к рации, и в остальных танках взвода командиры машин слышали каждое его дыхание.
— Отбой! Отбой! — не по-уставному, срываясь на мальчишеский крик, приказал Гапич. Он выбрался наверх, потом спрыгнул на щебенку и встал так же, как стояли те, впереди него, вернее, перед ним.
«Леопарды» простояли минут десять и ушли. Вот и вся война, на которой побывал Гапич.
Но, как ни странно, эти несколько минут, пережитые им давным-давно, так давно, что он должен бы их забыть, научили его многому. Прежде всего они приоткрыли ему что-то в нем самом такое, чего он за собою прежде и не предполагал, — нет, не страх был это, не ужас, не беспомощность. Какую-то внутреннюю неготовность, что ли, к той жизни, которую он себе избрал, увидел в себе Гапич. И если прежде, на разборе тактических или оперативных ошибок танковых командиров времен войны он мысленно и с глубоким убеждением считал, что, окажись на их месте он, Гапич, он этих ошибок бы не допустил, то теперь в нем появилась осторожность — судить легче.
Механики невольно, без команды, убавляли ход, и теперь машины едва тащились по дороге. Медленно проползали по сторонам сумрачные силуэты тайги, дым застилал дорогу впереди, уже не было видно не только неба, но и верхушек деревьев. Дым сбивал дыхание, выедал глаза.
Потом наступило, такое мгновение, когда механики уже не могли вести своих машин. Механик-водитель с залитым слезами лицом взмолился хрипло и безнадежно.
— Все! Не могу, не могу больше, товарищ майор! Я же ни хрена не вижу!