Каждое мгновение!
Шрифт:
…Гапич поставил свои танки так, точно готовился к встречному бою с превосходящим противником. «Буран», «Гром», «Пахарь», «Ветер», «Сударь», «Тайфун»… Он сам дал им эти названия, не зная почему, на учениях, и с тех пор иначе, как с этими именами, они для него не существовали. Он расставил их на огнеопасных направлениях. И было приказано командирам машин, если огонь из тайги перекинется на высокую, сухую уже траву на том берегу, — расстрелять этот огонь из пушек.
Все это было невероятно — никто из танкистов роты ничего подобного не делал и не слышал, чтобы это делал кто-то другой. На полигонах — там все понятно. А здесь
Ветер, которого так опасались в поселке, набирал силу. И, наконец, он набрал ее, эту силу, — ураганный, тайфунный ветер. Даже первого дуновения оказалось достаточно, чтобы осложнить обстановку. Танки стояли, обратив орудия в сторону огненной стены. А пламя перекинулось на траву и пошло полыхать так, точно кто-то облил все пространство перед ним бензином… Оно катилось вперед, то возрастая, то опадая, искрясь, стреляя, а ветер все усиливался и усиливался, тотчас к небо заволокло черным пеплом. Огонь шел по земле настолько стремительно, таким широким фронтом, что, казалось, не было такой силы, чтобы остановить его. И в танках замерли. И сам Гапич некоторое время завороженно смотрел на неотвратимо приближающуюся стену огня.
Петраченков оставался вдвоем с директором леспромхоза, который сновал здесь все время, не командуя и не распоряжаясь, а тычась от одного места в другое, то хватаясь за лопату, чтобы рыть, то кидаясь к складу ГСМ, то гнал свой скрипучий газик в поселок, в контору и до хрипоты кричал в телефонную трубку, всякий раз с удивлением обнаруживая, что она мертвая — связи уже не было. Он нервничал и ругался — трелевочные тракторы остались в тайге. Только люди, работавшие там, успели прорваться на одном вездеходе. Ему сказали, что там остался еще один парень: он вывел свою машину на зимник, пытаясь расчистить место вокруг деляны. Парню говорили, что пора уходить, что уже ничего сделать нельзя, что трактор надо бросить. Но он выругал всех и остался. Директору назвали и фамилию этого парня, но он забыл ее сейчас, и забыл сказать обо всем этом Петраченкову и не сказал танкистам. Он весь был поглощен и потрясен своей бедой. Его полные руки тряслись, дрожали колени. И он был глубоко убежден, что теперь конец ему самому, конец его будущему, И более ни о чем обстоятельно он думать не мог…
В поле оставался и Коршак. Они стояли возле головного танка. И вдруг Петраченков сказал:
— Закурим? Теперь уже ничего не осталось, как покурить. И будем ждать.
У Коршака не было другого курева, а трубку он потерял. Оставался только табак в твердой коробке. И он достал ее, открыл, нерешительно оглядевшись, словно трубка могла быть где-то рядом.
Петраченков усмехнулся спекшимися, потрескавшимися губами.
— Давай моих, — он достал из кармана грязных штанов, заправленных в пыльные кирзовые сапоги, пачку «Севера». — Не обессудьте уж.
Они оба закурили, жадно затянулись и вдруг внимательно поглядели в глаза друг другу.
— А вы, собственно, откуда будете?
Коршак не успел ответить, потому что Петраченков вдруг пристально стал смотреть в сторону приближающегося огня. А особенное там было, и Коршак не сразу понял, что это такое: из прогалины вырвался и пошел прямо к мосту огненный клубок, и пламя его было отличным от общего огня, за ним стлался тяжелый, черный, маслянистый дым. А затем стал слышен натужный гул мотора — он на мгновение перекрывал слитный, массивный рев пламени.
Ужас охватил Коршака. У него зашлось дыхание и заледенели руки. Но Петраченков вдруг бросился вперед, потом
Наконец две горящие фигуры уцепились за танк, за поручни, и «Гром» крутанулся на месте и пошел назад, чуть медленнее. Они прошли мост, который уже дымился. И как только танк отошел от моста метров на сто, орудие командирского танка ахнуло, и через мгновение дымящиеся, но пока что не горящие обломки моста взлетели в черное небо. И танки открыли огонь. Они били уже не по тому берегу, а по этому — туда, где начинался подлесок и где его не смогли они достать гусеницами. То «Буран», то «Тайфун», то «Пахарь», присев, плескали пламенем из орудийных стволов. Коршаку даже показалось, что он видит и слышит полет снарядов.
Но сначала его удивило не это, а то, что ни один танкист не вышел из своей машины навстречу «Грому», на черной броне которого горел их товарищ, Танки стреляли, сотрясая горячую землю.
Лейтенант был еще жив, когда его сняли вместе с парнем с брони. Но нельзя и страшно было развести его дымящиеся руки, которыми он обнимал мертвое тело тракториста, — он хотел погасить собою его одежду и не мог иначе удержать его на броне, как прижимая своим телом к башне «Грома». И он не мог и не имел права спускаться в горящей одежде в танк.
Видеть это было страшно. Но Коршак смотрел и не замечал, что плачет, что его всего трясет, что плачут женщины и даже Петраченков, опустившись на колени перед ними обоими, плачет.
Откуда-то появился брезент. Обоих положили на него. Подняли и понесли. Шли по вспаханному, потом — по траве, изорванной танковыми траками, потом и вовсе по целине. Ветер поддувал в спину, иногда неся искры, горящие, но не успевшие сгореть частицы. Они попадали на потную шею, с треском гасли, и вокруг было сумрачно, если не темно, но люди шли тесно и медленно, стараясь нести свою ношу осторожно, словно это могло теперь что-нибудь значить.
И те, кто вместе с Коршаком нес этот жуткий брезент, отводя глаза или, наоборот, не в силах отвести глаз от своей ноши, и те, кто шел рядом, чтобы сменить уставшего, — очень спешили. Там, в поселке, у них были свои дела и заботы. У него не было там своих забот и своих дел, и он не помнил с мучительной болью и яростью ни детских родных глаз, ни слабых стариковских рук. Он был здесь весь — ему было легче.
— В контору, — хрипло выговорил Петраченков. — В контору. Она каменная.
Потом Петраченков, наверное, что-то вспомнил или догадался о чем-то, неловко, через плечо как-то вывернул голову и почти закричал: