Каждое мгновение!
Шрифт:
Танки Гапича можно было отличить издали, даже не видя опознавательных знаков на башнях. Они у него не блестели. Их внешняя опрятность не превосходила разумного. В роте Гапича траков не драили, резину не красили. Но в дизелях его машин не стучали клапана, запускались они все до единого с полоборота, фрикционы не пробуксовывались, катки не гремели. Как-то исподволь, незаметно рота Гапича стала самой надежной — не блестящей, а надежной. Никто там не щелкал каблуками, не козырял, отрывая руку от виска со свистом. Даже лейтенанты Гапича как-то раньше других лейтенантов утратили училищный шик. Первым заметил это на смотре генерал. Заядлый танкист, он вначале подозрительно оглядел тусклые машины Гапича. Потом спросил у него небрежно:
— Вы что, майор, не любите
Гапич, прежде чем ответить, пожал коротко плечами:
— Никак нет, люблю…
— Что же они у вас невеселые?
— А чего им веселиться, товарищ генерал…
У полковника сердце екнуло: сейчас этот майор наговорит такое — не расхлебаешь.
— Им ведь не на ВДНХ стоять. На них ездить надо.
— Эх вы… танкист! «Ездить»… Ездят на автобусе, майор. На танках ходят. И танки не ездят, а ходят… Запомните это…
— Так точно: ходят, — сказал Гапич и тихо добавил: — Простите, оговорился.
Тут уж генерал с нескрываемым, хотя и с не очень дружелюбным любопытством уставился на майора. Помолчал, покусывая верхнюю губу. И вдруг отчетливо и весело сказал, косясь одновременно на полковника:
— Виноват, говорите? Ездят, говорите? А ну-ка, майор, посмотрим, как они у вас ездят! По машинам. Командую я!
— Шлем и комбез генералу! — успел крикнуть полковник. Но генерал движением руки остановил начштаба, готового броситься выполнять поручение.
— Ты что, полковник, меня за танкиста не считаешь?.. Федотов, тащи сюда шлем и комбез.
Тот, кого назвали Федотовым, был старший лейтенант Федотов, адъютант командира дивизии, тихий, спокойный мальчик, затерявшийся где-то в задних рядах. Прижимая руками планшетку и кобуру с пистолетом к тощим бедрам, он затрусил в ту сторону, где остановились легковые машины. Все время, пока бегал адъютант, генерал возбужденно молчал, только раздувал ноздри, поглядывая на окружающих. Он и позировал немного, и молод был еще для своего звания — кровь играла в нем.
Ему помогали одеться, шлем он натянул сам, чуть грузно, но все еще молодцевато взобрался на броню рядом с Гапичем.
— К запуску! — как-то по-флотски скомандовал он. И танки — вся рота — взревели дизелями в одно мгновение. Тут сказались и выучка водителей, и четкость связи, и внимание командиров взводов и отдельных машин, и надежность техники. Что там было, на полигоне, пока никто не знал. Только генерал вернулся оттуда умиротворенный.
— Разрешите получить замечания, — сказал Гапич.
— Пуговицу на комбез пришейте, майор, — ответил генерал.
И это еще не убедило полковника, думал, что подобрел генерал оттого, что утолил жажду: сам водил танк, сам произвел несколько выстрелов по мишеням…
В конце концов полковник понял, какая находка для него Гапич. Понял, а полюбить не полюбил. Ему всегда было легче с обычными, в чем-то похожими на него самого офицерами, даже с теми, кто подражал ему. Форма, субординация, должность и высокое звание страховали его от неуместных замечаний, панибратства, гарантировали ему уважение в любом случае.
И вот сейчас Гапич мог спасти положение. Его рота занималась на полигоне. Полковник мог приказать только Гапичу. Потому что уже имел приказ сам: не трогать боевых машин. Сидеть тихо. Но рота Гапича играла сейчас роль учебной. И этим «но» он и решил воспользоваться. А когда позднее речь зайдет об этом — все будет выглядеть пристойно. «Так и решим», — подумал полковник. Решение он принял, вернее, нашел его, эта решение. Еще ничего не было сделано, но полковник сознавал: Гапич не подведет. Что он будет думать о нем, о своем командире, — это его дело, но решение нашлось…
— Вы на своей машине поедете за мной. Не отставать! Если плохо водите — бросьте машину здесь.
— Нет, — сказал Сидоренко, — мы не отстанем. Только, ради бога, скорей, скорей, полковник! Может быть, еще успеем!
Такой гонки Коршак еще не переживал: вдрызг исхлестанный танковыми гусеницами проселок мотал две их машины вверх и вниз, из стороны в сторону. Шедшая впереди машина то взлетала так, что в ветровое
Уже рассвело. За темной неподвижной тайгой вставало солнце. Но его не было видно, оно лишь ощущалось, и не столько светом, сколько теплом сквозь стекла. И то, что можно было принять за предрассветную мглу, на самом деле оказывалось дымом. Запаха гари никто уже не чувствовал — привыкли к нему. Дым — легкий, пронзительный какой-то — царствовал, парил, присутствовал здесь во всем.
И еще — безлюдье. Хотя неверное это понятие для тайги — безлюдье. На то она и тайга, чтобы только казаться безлюдной. Но сейчас не было в ней ни единого движения: темно-зеленые, почти черные деревья были неподвижны до безжизненности, ни птиц над их острыми кронами, ни светлой тени. Только дорога, исхлестанная, как будто двумя гигантскими плечами, танковыми гусеницами. Одна она только и выдавала присутствие здесь человека. А может быть, даже наоборот: именно военная дорога особенно угнетающе действовала на воображение. Словно рядом война, словно только что откатились последние части, и кожей спины, затылком чувствуешь приближение нашествия: мгновение — и покатится тяжелый гул чужой жизни, чужой, злой воли.
Смертельно хотелось остановить автомобиль, выйти на обочину и постоять в тишине и одиночестве — очень уж реальным было ощущение затерянности и ненужности всего того, что они делали сейчас.
И вспомнилось Коршаку давнее-давнее. Он был совсем маленьким. И был рассвет — такой же долгий и тревожный. И почти по такой же безлюдной и опасной дороге его везли куда-то в тесной кабине автомобиля. Всю ночь за тонкой сталью кабины горестно хлюпала грязь под колесами, и в окошко заглядывал такой же строгий, военный лес. А в кабине пахло травой и речной водой, потому что у речной воды свой особенный, неповторимый и незабываемый запах. А пахло так потому, что в машине по бокам не было стекол и ветер свободно заполнял все тесное пространство кабины. И, наверное, уже начинался рассвет; тогда Коршак не мог понять, какое время суток окружало его, словно жизнь остановилась в одно мгновение и мгновение это было бесконечно долгим. Темный лес печатал свои строгие острые вершины на слабо светящемся небе. А машина шла и шла, и Коршаку — тогда очень маленькому — казалось, что он сам ведет эту машину по бесконечно узкой дороге. И это казалось ему еще и потому, что в кабине было темно, темны были и приборы, и заднего сиденья не было видно лица водителя, только изредка чудилось, что кто-то есть рядом — с левой стороны кабины веяло родным человеческим теплом. Там сидел отец.
Чуть окрепло все еще низкое солнце, и стало видно, как невесомо реют оборванные автомобилем полковника и острым хлыстом антенны струи синего дыма.
А потом появились звери, они перебегали черную полосу разбитой танками дороги — то тут, то там — мелкие вначале, прижимаясь от страха к самой земле. Потом сильными скачками перед самым капотом УАЗа пронеслась рысь: Коршак успел увидеть метелочки на кончиках ее острых ушей и хвост, нервно вытянутый и чуть подломленный в последнем суставе — перед самой пушистой кисточкой. Потом редкой стайкой стриганули олени. Рискуя вывалиться из кабины, Коршак открыл дверцу и оглянулся назад: звери, видимо, ждали, когда напряженно воющие машины пройдут. И кидались через опасное для них и непривычно открытое пространство дороги.