Каждый день - падающее дерево
Шрифт:
Ипполита любит ходить пешком и поэтому гуляет по городу извилистыми маршрутами, вышагивая от Шато до самой Бометт. Ницца не живописна, она уже летняя со своими улицами, пропахшими пеплом и солью, своими домами под снос, своими тротуарами вдоль железнодорожных путей, своим небом цвета окиси цинка, своими кафе, всеми своими угловыми кафе, своими тележками, — мостами над черными канавами, — поставленными перед металлическими шторами супермаркетов, своими дворниками, подметающими кожуру и обрывки газет, своими автобусными остановками и своими пальмами. Такова идеальная среда, в которой прохожий может гулять наедине с собой целыми днями, и при этом ничто не заставить блеск его драгоценностей померкнуть и не нарушит порядок его воображаемых богатств. Этот город отличается бесплодностью разграфленной страницы, позволяющей начертить какие угодно архитектурные сооружения.
27 мая. День моего рождения, веха поступательной и одновременно разрушительной эволюции, краткого и долгого времени меж двух зрелищных цезур, окончательный этап на пути к смерти.
27 мая. Праздник в честь плода, который должен созреть, упасть и сгнить...
27 мая. Возраст не касается меня как негативная проблема, поскольку я каждый день рождаюсь на свет и начинаю все сызнова. Он касается меня лишь как метаморфоза. Всякая
Итак, 27 мая, случайная, озадачивающая дата, ибо с какой стати цикл моего вынашивания должен был закончиться именно в этот день? Солнце в третьем знаке зодиака, небом правят Кастор и Поллукс, — двусмысленность, двойственность, двуличность и даже сомнительность, — утром четверга, когда атлантический дождь шелестит в каштанах, мать производит меня на свет: перебой стиля и разрыв промежности. Любое рождение - страница Октава Мирбо, переписанная Жоржем Куртелином. Каминные часы бьют сдавленным голосом семь в тот миг, когда я, сдавленная пуповиной, попадаю в большую угловую комнату, в ту минуту, когда прибываю к Атридам вместе с запахом мясной лавки и всеми ужасами родов, — сама по себе ужас, пунцовая и липкая, с головкой, криво зажатой акушерскими щипцами, а доктор Сезар говорит:
— Девочка.
Мясная муха, которой удалось проникнуть в комнату и от которой, возможно, произошла другая, из погребальной часовни, беспрерывно бьется в окна. В каждом углу — кровь и вазы с кипяченой водой, в каждом углу ноги уже поскальзываются на пробках из-под шампанского. За исключением гарпии и меня, весь мир сер, даже доктор Сезар, говорящий «девочка», произвольно занося меня в графу гражданского состояния, которая мне не подходит; практикующий врач без воображения, серый сизарь с коралловыми лапками, который собирается закрыть для меня флотскую карьеру, вытолкнуть меня из девичьих кроватей и заставить носить юбки; слабоумный акушер, напившийся отцовского шампанского, который, держа меня вниз головой, устремляет свой голубиный взгляд на мою промежность, а затем говорит:
— Девочка.
Это мальчик-девочка, маленький гермафродит, мадам. Вот он — пунцовый и липкий, с головкой, криво зажатой акушерскими щипцами, двойственный, как небесные Близнецы, совершенный в своей полноте, как Шива-Ардха-наришвара, высеченный из элефантского камня, который он сможет увидеть лишь более полувека спустя. Но поскольку я сер, серый христианин, я говорю:
— Девочка.
— Я не хочу ее видеть, унесите.
Ведь она это сказала...
Самое время проветрить. Специфический запах, ибо inter faeces et urinam nascimur [35] . Проветрите, прошу вас. И она, все еще отвратительно мокрая, поднимает руку. Возможно, для проклятия, во всяком случае, это магический жест: скипетр бога Тецкатлипоки был сделан из мумифицированной руки женщины, умершей от родов. Но сегодня еще не время для ее смерти. Проветрите. Уже появляются первые охапки цветов: белая сирень и китайские пионы — это их сезон. Кто-то ранит себе палец, что-то разрезая. Царит как бы похоронная атмосфера. Отец привязан к телефону пуповиной из черного каучука. Мертвецки пьяный дедушка растянулся на ковре в гостиной и спит, огромный, как поваленное дерево, а дядя, который потом умрет в уборной, пытается разбудить его, чтобы сообщить о моем рождении. Часы на лестничной площадке, всегда отстающие, тоже бьют семь. Дом полнится шагами и эхом. Феи не вещают на расиновском языке, склонившись над моей колыбелью. Не происходит никакого чуда - лишь появляется плацента, результат сотрудничества между матерью и мною, стеснительная сестра и бедная родственница, богатая, тем не менее, гормональными веществами, но от нее живо избавляются, как от внебрачного, да и во всяком случае весьма неприглядного плода. А между тем древние клали ее в миску и предсказывали по ней, какова будет жизнь новорожденного. Но здесь жизнь, которую я буду вести, моя жизнь, да, моя, не дает повода для размышлений, пророчеств или гаданий. Мать притворяется спящей. Ее историческая фраза окажется прозорливой. Она послужит мне гороскопом, программой, маршрутом. Она даже станет в некотором роде моим подспорьем. Спасибо, мадам, и тысяча извинений за разрушенную ограду. Падает флакон, разбиваясь о плиточный пол ванной. Часы украдкой бьют четверть. Начинается кутерьма. Садовые дрозды шумят под дождем. Мясная муха откладывает яйца в складку шторы. Основание семьи. Они уже шепчутся, будто я принесла кучу убытков. Час рождения. Die Stunde der Geburt [36] . Двадцать лет назад Альфред Кубин разработал эту тему в одной из своих акварелей на кадастровой бумаге, усиливающей безнадежность образа. На каменной набережной гигантский краб — нечто вроде паука с пламенным взглядом — собирается выловить в пруду лимба бессознательный зародыш, а несчастный гомункул как бы улетает на небо, если он, конечно, не сорвется. Этот колоссальный краб действительно существует, я видела его в Музее естественной истории в Венеции, под стеклянным кубом, в центре зала, где воняет дезинфекцией и древней органикой. Этот треугольник родом из японских морей занимает площадь примерно четыре квадратных метра. В природе, в ночи полнолуния, он обычно покидает свои подводные луга и обходит пляжи в поисках выброшенных на берег спрутов. Отбрасывая громадную тень, увенчанную париком из водорослей, и грузно ступая по песку, скрипящему под его весом, это чудище передвигается, точно робот, хватает добычу и забредает в сны людей, нарушая их мозговой ритм. Иногда на добытчиц жемчуга, поднимаемых обратно в лодки, нападает безостановочный смех, каркающий, душащий, агонизирующий — смех, смех, смех. Тогда их связывают толстыми бумажными тросами, даже не пытаясь успокоить или заставить забыть то, что навсегда останется незабываемым. Мораль: избегайте кораблекрушений в морях Японии. Вот что я узнала в этом музее, таящем столько поразительных вещей, в этом поразительном городе. Уединение обволакивает меня там, словно панцирь, оберегающий краба, пока я медленно иду сквозь туман. Бывает, мое душевное волнение ослабевает с резким поворотом и хлопаньем парусов, а дуновение с лагуны прижимает край платка к моим губам, возвращая мне то, о чем я никогда не могла сказать, изглаживая сам дух неоформленных речей, закрывает мне рот как бы рукой — той, которую опустит на эти губы смерть.
35
Между отбросами и мочою рождаемся (лат.).
36
Час рождения (нем.).
27 мая 2... года. Сегодня Ипполите исполнилось бы сто. Она умерла всего девять лет назад в Венеции, сидя лицом к морю на маленькой террасе. Ее нашли с открытым ртом и распахнутыми глазами, съежившуюся в кресле, разбитые очки валялись на земле. Ее книги перестали читать. Ей хотелось одиночества, и она его обрела. Однажды она сказала мне: «Никто и никогда не будет любить меня так, как я люблю себя сама, поэтому я не могу быть несчастной».
У меня есть один ее рисунок пером — хорошо продуманная вещица, изображающая дерево, населенное гарпиями, — да, полагаю, он лежит у меня где-то в папке...
Однажды я увидела на балийском рынке старика, продававшего старательно запечатанные стебли бамбука. Он говорил, что в каждом живет демон-целитель. Сегодня я жалею, что не приобрела одного из этих демонов, как жалею и о том, что не купила бога аббата М., хотя не знаю, от какого недуга могли бы меня исцелить балийский демон и евхаристический бог. Какое прекрасное жилище — светлая, легкая древесина бамбука; место, благоприятное для раздумий, если, конечно, у обитателя хватит мудрости быть достаточно маленьким, да к тому же, домоседом. Я - странница, высокая и, наверняка, не столь мудрая, как демон-целитель, и поэтому я продолжаю свое путешествие. В сущности, путешествие к смерти. В частности, путешествие в Париж.
Останавливаясь в Париже, Ипполита живет на площади Сен-Сюльпис, на месте бывшего кладбища, в краю склепов, крипт и плесени, в унылом месте с запахом остывшего ладана. Иезуитский завиток или серебряная табличка ex-voto [37] , вдохновленная древностью, всегда будут пленять Ипполитин взгляд. Церковь и площадь — самые итальянские во всем Париже: плиточный пол в римском стиле, ликование колоколов, Висконти, Сервандони и охра южной башни, которую рассчитывает, строит, высекает и покрывает патиной само солнце. Геометрия коричневых теней и тридакн, поющих литургию вместе с печеньем «мадлен» из кондитерской, посвященной церковным лакомствам, — Сен-Сюльпис с ее ароматом миража и святотатства, запахом бескоркового хлеба и туберкулеза, расположена недалеко от картинных галерей, где собираются клики, развлекающие Ипполиту. Она с наслаждением наблюдает, как эти группки собираются и распадаются на совершенно одинаковых вернисажах, рассматривает и даже шпионит за каким-нибудь miles gloriosus [38] интеллекта, сглоданным до самых подметок, который расхаживает со щегольским видом среди пираний с розами на головах. Линзы сверкают, зал наполняется кудахтаньем макак, а некая патагонка с лицом, растянутым косметическими подтяжками, скрывая свою дряхлость под широким балахоном, вращает черными, как уголь, глазами и с хриплым писком изрекает парадоксы, такие же фальшивые, как ее зубы. Почти у всех здесь жизнь полна разрозненных, мертвых вещей — это мусорная корзина. И всякая плоть кончает гробом, а каждый день - падающее дерево.
37
Приношение по обету (лат.).
38
Хвастливый воин (лат.).
Итак, Ипполита живет теперь на площади Сен-Сюльпис, идеально подходящей для лета. Как раз на это лето приходится эпизод со Страсс, вдохновленный вовсе не Шодерло де Лакло, ведь Страсс — не Сесиль, и лишь простодушные богомолки, — если таковые еще остались на свете, — возможно, обладают душевной чуткостью и совестливостью, которые придают им столько пикантности.
Ипполита, для которой удовольствие от победы заключается в возможности отвергнуть ее плоды, соблазнила Страсс со спокойным сердцем, намереваясь бросить ее через несколько недель. Так, наслаждение от разрыва завладело ее мыслями с самой первой минуты, поскольку намерение составляло саму основу и правило игры. Чтобы доиграть эту игру до конца, Ипполита не забыла сообщить о ней одному другу, — который к тому же предвидел плачевный конец Страсс, — подготовив тем самым развитие и полный провал интриги. Вероятнее всего, чуть позже Ипполита сможет доверить Страсс свои старинные секреты, применив последний механизм косвенного намерения. (Предвосхищение: я ему сказала мимоходом, что вскоре с тобой расстанусь. Это было в тот день, когда вы оба провожали меня на Восточный вокзал. Мы сидели под расписанием отправления поездов, и ты на минутку отлучилась... Конец вдвойне предвосхищенной сцены.)
Пожалуй, портрет Страсс. Воображаемое описание. Возможность Страсс, второстепенного персонажа по имени Страсс, почему бы и нет?.. Страсс в желтой соломенной шляпке, мягкой и хрупкой, Страсс с нежным бархатистым телом была похожа на выцветшую куклу «Либерти». С гусеничными глазами, виноградными губами, полумертвая, страдающая мигренями, — «я как в тумане», вздыхала она, — Страсс обитала в хаотическом ворохе заиндевелых карт, павлиньих перьев, бумажных вееров, украшенных бисером портьер, подушек ручной вязки, гипюра вязки машинной, ярмарочных ваз, пластмассовых или фаянсовых цветов, украденных на кладбище и все еще грязных. В этом окружении из ватных тампонов и прогорклых румян, в месте, где все покрыто пылью и сломано, Страсс всегда укрывалась за непринужденными речами, как она неизменно поступала, стремясь замаскировать пустоту. Но хотя гроздья были чересчур зелены, она все же любила это жилище консьержки, эту комнату за галантерейной лавкой, называя вычурным то, что было всего лишь нелепым и похожим на слащавый бантик, пришитый спереди на бюстгальтер. Этой обстановке, всем этим штучкам, вещичкам и финтифлюшкам недоставало жизни, да, впрочем, и смерти — безмерных, открытых космическим ритмам и обновлениям клеток. Эта замкнутая среда вела начало от «Эха моды» под редакцией Борниоля. И в этой среде пребывала Страсс — фантазерка, которая питалась собственными выдумками и пыталась соединиться с призраком той, кем хотела бы стать, Страсс не возмутительная, а скорее, жалкая — женщина с пепельными руками. Ведь она не могла ничего удержать, все убегало, увязало — потерянное, растраченное, уничтоженное, испачканное, подобно ее собственному духовному краху. Каждый уход, хоть она и старалась представить его в выгодном свете, оставлял ее чуть более разгромленной, чуть более отчаявшейся. Над Страсс можно бы сжалиться, если бы не ее привычка к обману. С самого отрочества, когда она была служанкой у монашенок, рубила дрова и носила воду, Страсс приучилась шушукаться, прикрывая рот рукой, сохранила притворный астматический кашель, любовь к переплетающимся инициалам и вымышленным буквам вместе со слезами из-под кухонного крана. К этому прибавлялось полное отсутствие стыда и деланное, наигранное сладострастие, как у молоденьких девушек. Все же Ипполита, которая, желая найти рабыню, отыскала лишь консьержку, все же здорово позабавилась этим летом.