Казнь по кругу
Шрифт:
— Слушаю вас, Валерий Дмитриевич, — покорно откликнулся Демидов.
— Что-нибудь соображаешь?
— Соображаю.
— Понимаешь, что здесь произошло?
— Понимаю.
— Тогда пошли, — Сам взял Демидова под руку, а Нефедова толкнул в спину, давая направление.
Втроем подошли к опустившейся метра на полтора площадке — в кривых бетонных обломках, в щетине железной арматуры, в перевернутой земле, в мелкой каменной осыпи. И малозаметных небольших красных пятнах.
— Кровь. Это кровь, — тихо догадался Нефедов.
— Это не кровь, — сказал генерал. — Это — Жора Сырцов.
Нефедов
— Успокойся, милый. Не терзай себя.
Нефедов уткнулся носом в жесткий лейтенантский погон и заплакал, редко икая.
Прикинувший в уме ситуацию генерал — он жалел Нефедова, а Демидова не жалел, — спросил жестко:
— Как же вы, майор, могли так осрамиться? Как вы позволили бандитам безнаказанно вас отследить? Как вы допустили, что Жору Сырцова убили?
Демидов смотрел на кровавое пятно под ногами. Генеральские вопросы были гневными и чисто риторическими, рожденными отчаянием и бессилием. На такие вопросы можно и не отвечать. Но Демидов ответил:
— Они не могли нас отследить ни при каких обстоятельствах.
— Следовательно, ты считаешь, что они знали о схроне. Тогда, извини, какого хрена для того, чтобы кончить Жорку, ждали вашего прибытия?
— Не знаю, — честно признался Демидов.
— Вы бездарно провалили операцию, майор, — резюмировал Сам.
— Я позволил им убить Сырцова, — внес коррективы Демидов в генеральское резюме.
Подошел врач, чтобы обратить на себя внимание начальства, охнув, зевнул и, обратив, сказал даже как бы с обидой:
— Здесь не врач-патологоанатом нужен, а землекопы или, наоборот, могильщики.
Демидов схватил его за отвороты белого халата и затряс со страшной силой. Голова врача моталась и лепетала в ужасе:
— Он меня убьет, он меня убьет!
— Убью, скот, — подтвердил Демидов и вдруг устал. Пар вышел. Он отпустил медработника и сообщил генералу: — Я виноват и отвечу за все.
— Негодяй, негодяй! — рыдающе возмущался врач. Генерал с царской холодностью посмотрел на него и поделился соображением ума:
— Шоковая нулевая реакция. Не так ли?
56
Он знал, что, если доберется до вершины этой бесконечно уходящей в белесое небо стрелы, все будет очень хорошо. Стрела была из серого металла, решетчатая, и он поднимался вверх к неведомому пику-концу, переступая по круглым перекладинам руками и ногами. С необъяснимой высоты земля внизу казалась мутно-зеленым морем.
Он верил в то, что скоро достигнет площадки, на которой можно будет прилечь и отдохнуть. Но площадки не было, и он в тупой безнадежности полз по ступеням-прутьям вверх, потому что на путешествие вниз к брошенной им земле — он это понимал — не хватило бы сил.
Подул сильный ветер, стрела стала заметно качаться, и сердце заходило из стороны в сторону вместе с ней. Он вцепился в прутья и замер в страхе. Только бы не сорваться, только бы не сорваться! Он насильственно закрыл глаза. Тошнота шла от желудка по пищеводу.
Оглушающе грянул взрыв, и рвущий барабанные перепонки звук заставил его открыть глаза. От земли прямо на него надвигалась оранжевая шляпка гигантского гриба. Оранжевая тьма поглотила его, и он, задыхаясь, ощутил, как слабеют руки и ноги. Они уже не держали его…
Витольд Германович проснулся. Горел ночник на прикроватной тумбе. А стрелы, уходящей в страшные небеса, не было.
Зато на старомодном стуле, принесенном из столовой, сидел отставной полковник милиции Александр Иванович Смирнов с парабеллумом на коленях. Увидев, что Витольд Германович открыл глаза, он произнес назидательно:
— Не бережешься, душегуб. Даже цепочку не накинул. Или на своих могучих охранников так сильно надеешься?
Витольд Германович мелко потряс головой, надеясь проснуться во второй раз. Не получилось. Тогда он спросил грубо:
— Как ты сюда попал?
— С помощью хорошей отмычки. Плевое дело, — свободно объяснил Смирнов и, увидев, что Витольд Германович снова прикрыл глаза, добавил: — Не надейся. Я тебе не снюсь.
— Я знаю. Такое не может присниться даже в самом кошмарном сне, — сказал Витольд Германович и малозаметно глянул на прикроватный столик. Переговорник лежал у ночника. Витольд Германович издал звук «ох-ох-ох!», обозначив желание сделать сонные потягушеньки, и потянулся, разводя руки. Левая его рука легла на гладкую пустоту за ночником…
А Смирнов, сдвинув гигиенический коврик для босых ног, обутой в крепкий башмак ногой же, каблуком, тщательно растер переговорник по паркету. Пластмасса трещала, как разгрызаемые семечки. Пластмасса стала крошевом, деликатный металл расплющился. Только две батарейки остались нетронутыми: раскатились в стороны. Смел жалкие остатки под кровать, чтобы не трещали раздражающе под ногами, и оценил попытку Витольда:
— Ни черта ты не умеешь. А еще профессионал.
— Что тебе от меня надо? — натужно спросил Витольд.
— От тебя мне ничего не нужно. Да и что у тебя осталось? Шизофреническая жажда власти? Булькающая злоба и сжигающая тебя ненависть к тем, кто лишает тебя этой власти? Гнойная помойка растленной души? Ничего этого мне не надо, Витольд. Первым моим желанием было — застрелить тебя как бешеную собаку. Но я поборол это желание. Без раздумий стрелять надо одноклеточных убийц. Ты же — машинка похитрее. В тебе есть видимость определенной идейной концепции, которой ты соблазняешь слабых людишек, мечтающих распоряжаться чужими судьбами и жировать, давя с их точки зрения второстепенных недочеловеков. Ты составил из этих людишек войско, готовое признать тебя вождем, лишь бы дал дорваться до сладостного всесилия. Ну, навинчу я сейчас глушитель, ну, тихо шлепну тебя… А твои людишки сделают из тебя икону и скоро, очень скоро найдут себе нового вожака. Благо желающих властвовать нынче навалом. Нет, голубок, так просто ты не отделаешься. Ты будешь захлебываться в слезах, слюнях и соплях на юру не перед людишками, а перед людьми, жалко пытаясь оправдаться. Но не будет тебе оправдания, вонючий убийца, и пойдешь ты не под легкую пулю, а под позорный, одобренный обществом и подтвержденный судом расстрел. Я не позволю тебе стать погибшим героем. Я сделаю тебя справедливо раздавленной гадиной, — Смирнов выплеснулся и застеснялся перед собой: — Что-то много я говорить стал. Старею.