Кельтская волчица

Дьякова Виктория Борисовна

— По — моему, ты забываешь, моя дорогая княжна, — проговорил он, — что Старо-Прилуцкий монастырь построил вовсе не я. Когда я появился здесь, на Белозерье монастырь существовал уже почти что триста лет.

— Но кто же отважился в православной обители изобразить лик античного существа? — недоуменно пожала плечами Софья.

— Это сделала его настоятельница Аксинья, — отвечал ей Командор все также невозмутимо, — не забывай, что комнаты, которые я занимаю теперь, прежде считались гостевыми — в них настоятельница помещала приезжих к себе высокопоставленных церковных визитеров. Там она соблазняла их, и в ласках, а особенно после них, они и сами нередко видели воочию, как схож лик Медузы с лицом их прекрасной любовницы. Многие из них, слывшие далеко не глупцами и даже святые подвижники, супротив всех принесенных обетов пленялись колдовскими чарами восхитительного тела настоятельницы, когда она представала перед ними обнаженной. После же они горько раскаивались, попадая во власть Демона, но уже не могли высвободиться из нее…

— Так значит Аксинья тоже… — Софья и сама побоялась выговорить вслух свою догадку

— Да, да. Ты права, — подтвердил ей Командор, — она тоже являлась воплощением Белиала на Белозерье. Пожалуй, что даже самым первым его воплощением, еще поперед княгини Евдокии Романовны. Ведь Старо-Прилуцкий монастырь пустовал с дней церковного раскола, когда он горел в первый раз. Тогда это был мужской монастырь, богатый и известный по всей округе. Поэтому, спускаясь по подземным его галереям, ты видишь захороненных там монахов, а не монахинь. Женский монастырь появился здесь гораздо позже, как раз тогда, когда я прибыл сюда по установлению из Петербурга, а вскоре вслед за мной явился сюда и Белиал. Ему очень нужен был хороший повод, чтобы обосноваться здесь. И повод такой нашелся. Белозерская молодуха Катерина, прозванная всеми Облепихой вместе со своей сестрой Фимкой занимались тайком ведовством и за то брали с окружного люда плату. Такие подружки вполне подходили для Белиала. Он подкараулил Катьку на зимних Катеринкиных гуляниях в Белозерске и внушил ей такую страсть к Семке-стрельцу, что та готова была на все, лишь бы Семку в любовники себе заполучить. Всяко пытались они с сестрой стрельца того соблазнить, но он больно уж сильно к другой девице прикипел — ничего у них не получалось. Вот тогда за дело взялся Белиал. С Семкой он справился быстро. Но устроил все так, что уж Семка тот сделался Облепихе не нужным, покорил ее Белиал красотой своею и стал ей ненаглядным возлюбленным до самого скончания дней ее.

Только в косоротую Облепиху воплощаться Демону вовсе было не интересно, он для себя получше развлечение нашел. Приняв образ наставницы Аксиньи, он затеял возродить Прилуцкий монастырь и сотворить из него рассадник греха. Вот тогда и приготовил он себе апартаменты, украсив их головой Медузы и прочими изысками. Кстати, Медуза над камином вовсе даже не проста — через ее открытый рот вполне хорошо слышится, что говорится в комнате. И Аксинья нередко пользовалась этой хитростью, спрятавшись в соседней келье. И через тот же открытый рот Медузы можно запускать сонный или отравленный дым, незаметный ни носу ни глазу — так она кое-кого намного досрочно отправила на свидание с Господом, а точнее с дружками своими Асмодеем и Азазелем, так как перед тем как усыпить — соблазнила.

Распутство монахинь в обители переполнило чашу терпения окрестного люда. Решили они покончить с бесовщиной своими силами. Напали на монастырь ночью да и сожгли его во второй раз, вместе с сестрами-распутницами. Однако Аксинья спаслась. Она давно уже проведала, что монахи, жившие в обители в старину, соорудили немало подземных ходов под ней, а один из них вел почти к самому болоту, где прежде стоял домик святых отшельников, молившихся там в уединении, подальше от мирского шума, а потом на месте лачуги их отстроился крестьянский двор, перешедший по наследству к бабкам Фимке да Облепихе. Вот по этому подземному ходу и бежала Аксинья из горящей обители прямо к бабке Облепихе в объятия, а притом еще всю церковную угварь драгоценную с собой прихватила.

После бунта Аксиньей больше уж явиться на Белозерье Демон не мог, так он подстерег молодую княжну Евдокию Ухтомскую — к ней и привязался, выискав новое себе воплощение. Ну, а с бабкой Облепихой дружбу он водил до самого конца, пока не отравил, наскучив ею.

— Боже, я ведь ничего не знала об этом, — Софья в отчаянии всплеснула руками. — Я бы ни за что не оставила здесь Ермилу с Данилкой!

— Да мы не в обиде, матушка Сергия, — откликнулся Данилка и крякнув вдарил кулаком по ножке деревянного стола, вставляя ее на место: — вот и порядочек, — удовлетворенно заметил он, — послужит еще. Мы покуда тебя матушка поджидали, с господином вот, — он бросил на Сан-Мазарина быстрый, зоркий взгляд и отряхнул руки: — мы тута у бабки нашей Облепихи столько добра наглядели, вона в том подполе лежит. Сундуков там у нее — хоть на царское приданое выставляй, а средь прочего икона Иверская из монастыря сгоревшего…

— Господин с ревизией из Белозерска прибыл, — только сейчас Софья вспомнила о том, что никак не представила графа де Сан-Мазарииа княжеским дворовым и потому растерялась: ведь она не могла рассказать по правде, кто он таков.

— Я по государеву указу ревизию пахотных земель провожу, — пришел ей на помощь Командор, — государь наш Александр Павлович реформы обширные готовит, вот и хочет знать у кого что есть на хозяйстве…

— А… — Данила как-то равнодушно пожал плечами, — так ведь это Вам к нашему барину надобно. У нас с Ермилой какое хозяйство — все княжеское. Вы уж в усадьбе были? Как там у боярыни Елены Михайловны здоровьице?

— Нет, господин ревизор в усадьбу еще не добрался, он на месте осматривался, — ответила за Командора, сообразив, Софья, — а в усадьбу он своего секретаря направил, Петра Петровича Сверчкова. Он там пока один справляется. А Елене Михайловне лучше стало, мне доподлинно известно, — продолжала она, — она уж и с постели встает и на поварне всем верховодит к обеду да ужину, как бывало.

— Ну и славненько, — обрадовался Данилка, — Господи, спаси! — он повернулся и покрестился на образ в углу. Потом уселся на лавку рядом с молчаливым Ермилой. Спросил осторожно, похлопывая себя ладонями по коленям:

— А чего ж с добром Облепихиным делать, а, матушка? Ворованное все?

— Про то князю Федору Ивановичу доложить следует, — отвечала Софья, взглянув на Командора, — а уж там, как повелит князь. Все, что из монастыря украдено надобно обратно в обитель вернуть.

— Верно, верно, — обрадовался Данилка, — только вот когда мы князя-то увидим? Сколько нам еще здесь быть-то должно, матушка?

На мгновение воцарилась тишина. Одинокая свеча в углу избы перед черной безликой доской, бывшей сто лет назад иконой, все горела, мотался огонь — из пазов избы продувало над божницей ветхой. Двигались тени по темным бревенчатым стенам, вскидывались по углам — не то рука, не то нога. В тишине казалось слышалось кряхтенье давно уже померших приживальцев Облепихиных — вши, клопы, приговаривали они, почесываясь от зуду, наказанье человеку от Господа, а бороться с божьим наказанием — грех душе.

— Сколько вам оставаться здесь? — проговорила Софья неуверенно и присев на лавку против Данилки, пожала плечами: — Я и сама не знаю. Вроде про себя понимаю, что дальше нечего тянуть. Пора уж известить князя Федора Ивановича, что погиб на охоте сынок его Арсений, а вот все духу не хватает. Как представлю, что убью в родителях его старых последнюю надежду, как заголосят они в рев — сердце останавливается, так жалко их. Ладно бы он хоть не покусан был. А так… Как без кожи на лице да на голове старикам покажешь — ведь на месте кончатся от ужаса…

— Но ведь в яме сырой, без молитвы, без родительской слезинки — и того хуже, — подал голос Ермила, — рано или поздно выплывет правда-то, никуда ее не спрячешь.

— Что верно, то верно говоришь ты, Ермила Тимофеевич, — вздохнув, согласился с ним Данилка, — нам то с тобой каково? Что ж так никогда в усадьбу глаз не казать, по лесам шататься? Князь Арсений Федорович пропал, да и мы вслед за ним — выходит. Ну, как бабка Пелагея тоже в старости лет от горя умом тронется, да и мать моя тоже — за что ей такое? А уж про Дуняшу, зазнобу мою, и подумать страшно. Позабудет-другого найдет, — пригорюнившись, молодой охотник поник головой. Ермила же только кивнул равнодушно, он по-прежнему пребывал в отрешении, словно ядовитые чары прекрасной Жюльетты все еще витали над ним.