Кесарево свечение
Шрифт:
ГОРЕЛИК. Прекрасно! У вас даже интонация дедушкина проявляется. Итак, начинаем прорубаться от пифагорейцев к Пармениду! Существо есть!
СТ.ОФИЦИАНТ. He-существа нет. Существо и мысль идентичны, значит, только они дают истину о реальности!
ГОРЕЛИК. Если существо есть, а не-существа нет, значит, существо не может произойти из не-существа, так?
СТ.ОФИЦИАНТ. Хорошо хоть это ты понимаешь, недоучка! А ведь это твой Парменид говорил, что движения не существует, что все неизменно!
ГОРЕЛИК. Дед, перестань визжать! Ведь ты же все-таки мужчина! Ты служил тайным агентом, ты был мужем моей неотразимой бабушки!
СТ.ОФИЦИАНТ. Хватай Платона, читай; сукин сын! Не он ли относил существо к неизменной идее? Не он ли соединил движущееся и неподвижное?
ГОРЕЛИК. А разве ты не видишь разницы в понятиях «существо» и «субстанция»? Да знаешь ли ты, что Аристотель делил субстанцию на материю и форму?
СТ.ОФИЦИАНТ. А до тебя так и не дошло, что и то и другое имело качество существа! Ты не понимаешь, что именно тогда и возникло ядро нашей философии!
ГОРЕЛИК. На мой взгляд, тогда оно и развалилось — за две тысячи лет до рождения. Вернее, сгнило. Фома Аквинский, товарищ академик, отделил существо субстанции от существа идеи.
СТ.ОФИЦИАНТ. Твой Фома Аквинский все запутал! Неужели тебе неясно, что во всех своих частях и на всех уровнях реальность движется через диалектический процесс противоположностей от тезиса к антитезису и далее к синтезу, в котором и выявляются новые качества? Гегелем! Гегелем мы вас всегда били! Ну-ка, старый друг Георг Вильгельм Фридрих, не ты ли сказал, что рацио — это не только путь к реальности, но и сама, но и сама реальность?!
ГОРЕЛИК. Хо-хо! А как насчет Макса Вундта, который отличал чистое существо от существа ординарного и говорил, то только ординарное существо находится в пределах нашей досягаемости? Не он ли заявил, что существует диалектическая игра между двумя типами существа?
СТ.ОФИЦИАНТ. Ты мне еще Джаспера сунь, который совсем запутался в ординарном, аутентичном и трансцендентном!
ГОРЕЛИК. И суну, и суну! И прихлопну тебя Хайдеггером, который отличал Dasein, то есть тот тип существа, который существует с нами, от Eksistenz, то есть от повторяющегося аутентичного существа и от трансцендентного существа, подобного Божественному. И наконец, паршивый красный дед, я дам тебе под дых Паулем Вейсом, что видит реальность в составе четырех видов существа — актуального, идеального, экзистенциального и Бога, и все они взаимосвязаны, хоть и противоположны. Ну? Молчишь!
СТ.ОФИЦИАНТ. Кто тебе позволил читать эти книги? Они не для беспартийных! (Вытаскивает из кармана мобильный телефон, набирает какой-то заветный номер, что-то шепчет, глаза его горят).
Глаза Горелика тоже горят. Не двигаясь, он следит за разговором своего «дедушки». Каким-то образом во время этого «диалога в монологе» на сцене появились два молодых человека, брюнеты, стриженные ежиком, в черных майках и черных джинсах. Теперь внимание зрителей переключается на эту пару. Молодые люди занимают столик на авансцене. Сидят, похлопывая ладонями по столу, как будто в предвкушении ужина. Смотрят друг на друга с большим удовольствием, словно давно не виделись.
Ба! Ба! Ба! Ба! Ба! Ба! Ба! Ба!
ПЕРВЫЙ М.Ч. А ну!
ВТОРОЙ М.Ч. Неф!
ПЕРВЫЙ М.Ч Мон!
ВТОРОЙ М.Ч. Пресциндивель!
Сех! Сех! Сех! Сех! Сех! Сех! Сех! Сех!
Ану! Ану! Ану! Ану! Ану! Ану! Ану!
Кет! Кет! Кет! Кет! Кет! Кет!
Неф! Неф! Неф! Неф! Неф! Неф! Неф!
Ерт! Ерт! Ерт! Ерт! Ерт! Ерт! Ерт! Ерт!
Мон! Мон! Мон! Мон! Мон! Мон! Мон!
Мон! Ерт! Неф! Кет! Ану! Сех! Ба!
ОБА (с большим удовлетворением). Чииииииииич!
Ст. Официант кладет телефон в карман и делает знак Горелику — дескать, возвращаюсь к выполнению трудовых обязанностей. С двумя книжками меню подходит к молодым людям.
СТ.ОФИЦИАНТ. Кушать будете, почтенные сеньоры?
ОБА М.Ч. (хватают меню с изумлением и восхищением. как будто никогда этого не видели или позабыли). Сала! Сала! Сала! Ада! Ада! Ада! Ки э эшто? Э ума салада мешта!
СТ.ОФИЦИАНТ. Вы вообще-то откуда, молодежь?
ОБА М.Ч. Cap! Cap! Cap! Cap! Дин! Дин! Дин! Дин!
СТ.ОФИЦИАНТ. Из Сардинии? Оно и видно.
Молодые люди пальцами показывают, чего хотят. Ст. Официант принимает заказ и удаляется. Молодые люди с большим интересом оглядывают сцену.
Внимание публики отвлекается в глубину террасы. Там Рози Ягода целуется с профессоршей Летик. Гневный Лоренцб Мгбеки трясет над столом газетой и тычет в нее пальцем. Урия Мак-Честный слезливо умоляет выпить.
К компании присоединяется шикарная, в стиле арт-деко, пара. В мужчине не без труда, но все-таки можно узнать давно уже вроде бы почившего классика циклопического реализма Ильича Гватемалу. В юной особе легко определяется девушка Какаша во цвете лет. Их приветствуют аплодисментами и звуками песни «Дивизия на марше». Происходят все новые перестановки, возня со столиками и стуликами.
Вдоль строительного забора проходят два парня, похожих на московскую братву. Они разглядывают присутствующих то в лорнеты, то в бинокль.
ГОРЕЛИК (очнувшись, продолжает монолог). Не помню, сколько дверей рухнуло за мной — пять или шесть. На набережной, однако, меня уже ждали три гэбэшных борова. Дед, который меня заложил, кричал теперь из окна: беги, я тебя прикрою! Увы, его именной маузер, подарок Дзержа, заело с первой же попытки. Меня обротали и в тот же день обвинили в попытке продать японцам Курильские острова.
В тюрьме со мной стали происходить какие-то странные изменения. Что-то вроде молниеносного увядания. Дверь в камере была обита оцинкованным железом, и я мог в ней видеть свое тусклое отражение. Я видел, как с каждым днем отвисают мои щеки, как покрывается большими морщинами шея. Иногда, если луч солнца падал на дверь из-за оконной решетки, я даже видел на лбу пигментные возрастные пятна. Кисти рук не нуждались в отражении, и на них лучше всего я видел признаки одряхления. Кожа по всему телу вытягивалась и опадала в форме отвратительных наплывов и мешочков. Заметно уменьшившийся в размерах член висел, как никчемная тряпка, кровь больше не приливала к кавернозным телам даже в полусне, когда я пытался вспомнить женщин, с которыми спал, даже когда вспоминал любимую Какашу, а ведь обычно всякая мысль о ней вздрючивала мое существование. Либидо улетучилось. Мех на лобке поседел, как сказал поэт. По утрам чудовищная тяжесть не давала мне поднять конечности — что уж там говорить о гимнастике. В конце концов в железной двери отразилась сутулая поникшая фигура старого большевика, моего гада-деда товарища по партии.