Кетополис: Киты и броненосцы
Шрифт:
– Однако, как хорошо ты знаешь стихи бедняги Роббса! – вскричал дядя Томаш. – Видать, за душу взяли?!
– Прекратите! – голос епископа напоминал судовой колокол. Спорщики притихли. – Сын мой, – без всякой теплоты спросил епископ у Петара, – понимаешь ли, что твои слова напоминают ересь?
– Я не сказал ничего, что выходило бы за рамки Святого Писания, владыко. Даже сверх того, что содержится в книге Ионы…
– Что же ты сравниваешь Кетополис с Ниневией? И говоришь ордену, чтобы он сражался не с морским злом, но с человеческим?
– «И
– Но какой ценой пожалел Бог жителей Ниневии? – Гулкий голос епископа уверенно заполнял собор; разве что хора не хватало, чтобы почувствовать себя на торжественной литургии. – «Чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих». Но сколько язычников живет в Кетополисе? Сколько изменили человеческой природе, переделывая себя? Возможно ли всеобщее раскаяние?!
– Если хоть некоторые раскаются… О, если бы мы с вами, братие, бросили все силы на раскаяние грешников!.. – произнес Петар умоляюще. – Ведь сказал Господь Ионе: «Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой?» А в Кетополисе почти миллион населения! Мы должны спасать людей, а не потворствовать бойне!
– Он, верно, воображает себя новым Ионой! – вознес руки к небу дон Марчелло. – Не слишком ли много ты взял на себя, брат?!
– Не слишком. Ведь даже ослица заговорила однажды, чтобы остановить безумие Валаама, – Петар держался из последних сил, – отчего же человеку не говорить по велению Божьему.
– Чье же безумие должны остановить твои разговоры, брат?!
– Ты слышал глас Божий, сын мой? – перебил дона Марчелло епископ.
– Нет. Но я уверен, что, исцелившись от своего страха, получил Божье знамение…
– Неисповедимы пути Господни, – сказал епископ сухо. – Не думаю, что Он открыл их тебе, сын мой. Мы выслушали тебя достаточно; покинь совет, чтобы мы могли вынести свое решение.
На улице падали медленные, пушистые снежинки, искрясь голубым в свете фонарей. Петар спустился по ступеням собора, оставляя первые следы на нетронутом снегу. Поднял глаза: город бросал на темное небо розовые отблески. Маленьким Петар думал, что если внимательно смотреть в небо, то можно увидеть Бога…
Ионит зажмурился. Снежинки трогали его лицо и таяли от человеческого тепла. Хотелось стоять так вечно. Выплыли из памяти слова матери: «Возможно даже, что и снег… Отец и братья передают, не бойся – уж тебя Он сохранит».
Всякому пророку нелегко. Особенно если он пророчит гибель.
Двери собора за его спиной распахнулись: иониты выходили с совета. Кит открыл свое чрево и выпустил добычу. Поток иссиня-черных сутан плыл на волю, огибая Петара. «А если правда, братие?» «Епископ же сказал…»
– Говорил я, что не будет по-твоему? – раздался рядом почти веселый голос. Петар так и не открыл глаз.
– Уйми гордыню, Мигель, – голос дона Марчелло был странно серьезным. – Грешно издеваться над побежденным. Господь справедлив, каждому даст свое… Иди, Мигель. Иди, говорю тебе!..
После паузы дон Марчелло произнес негромко:
– Я не враг лично вам, диакон. Все мы когда-то были молоды и нетерпимы… Странно только, что пресвитер не смог объяснить вам простого. Если церковь Кетополиса будет слишком строга к мелким грехам, то люди станут бояться церкви. Вы требуете губительного для ордена. Ведь человек слаб, ему трудно выбирать между завтрашним спасением и соблазнами дня нынешнего, которыми так изобилует наш славный Кето… Нельзя спасать насилием, поэтому мы должны быть мягки.
– Раньше я и сам так думал, дон Марчелло, – Петар говорил медленно, по-прежнему наслаждаясь прикосновением снежинок к закрытым глазам. – Но если только можете, поверьте мне: еще совсем немного, и Кетополис будет уже не спасти. Ни силой, ни снисхождением…
Разочарованный вздох, и снег заскрипел под быстрыми шагами. Потом кто-то медленно и тяжко подошел с другой стороны. «Как легко, оказывается, по одним только звукам угадывать настроение», – удивился Петар отстраненно.
– Ты не едешь в паломничество, – сказал в левое ухо дядюшка Томаш. – И права читать проповеди и принимать исповеди ты лишен. Но остаешься в чине диакона, под мое поручительство. И не спрашивай, чего мне это стоило…
Петар не спросил.
– Хватило же ума наговорить всякого, – голос пресвитера был пропитан горечью. – Почему со мной сначала не посоветовался, Иона тебя забери?!
– Простите, дядюшка. – Петар открыл, наконец, глаза, повернулся к Томашу и крепко обнял его. – Простите мне, ради Господа.
Выпустил пресвитера, так и не ответившего на объятия, и пошел на огни и шум музыки.
Запах пороха мешается с ароматами дурмана: сладкими, запретными. Треск хлопушек, яркие огни, веселье, смех. Бумажные цветные киты, реющие над радостной толпой; улыбающиеся желтые лица с раскосыми глазами.
– Покайтесь, люди, иначе Кетополис падет! Отрекитесь от грехов, оставьте ложных богов, просите прощения у Господа единого!
Смеются, машут руками, суют длинную курящуюся трубку, какие-то сладости, лопочут невнятно.
– Не время праздновать, время каяться! Молите милости у Господа!
Ветер усилился, снег превратился в мокрую крупу, хлещет по замерзшей голове – новую форменную шляпу иониту так и не выдали. Петар судорожно стряхивает холодную мокрую массу с тонзуры; кто-то тут же заботливо надевает на него шутовской колпак; священник с негодованием сбрасывает его.