Кевларовые парни
Шрифт:
— Вот как? Я полагал, что уж для вас…
— Американцы — нация колонистов. Мы же нации традиционные. У нас есть культура, история. Двести лет — не история, а Марк Твен или Хемингуэй — это не культура.
— Вы категоричны.
— Я стар. Я много видел… Так вернемся к Северу. Вы осваивали Север грабительски. Люди, живущие там, будучи колонистами по существу, в отличие от американских колонистов не стали хозяевами. У них островная психология: заработать денег и уехать на материк. После нас хоть потоп! Так, кажется?
— Вы знаете русские пословицы? — иронически усмехнулся Мицкевич.
— Скоро ваш Север обезлюдеет, — не обратив внимания на иронию, продолжал Шварбах. — Он бы уже обезлюдел, если бы у людей
— И вы полагаете, туда ринутся китайцы? — улыбнулась Катерина.
— Не верите? — Шварбах разочарованно развел руками. — Мы тоже не верили, что в центре Европы, в стране с сильными традициями, законами, обычаями, наконец, стране христианской так сильно прорастут семена ислама. Завтра на улице вы сами увидите. Иногда мне кажется, что я в Стамбуле. Два миллиона турок — это серьезная проблема. Турки, курды, арабы… Они начинают влиять на развитие политической ситуации. Дешевая рабочая сила. Можно сказать, бесплатная. Но сколько проблем.
— Наверное, вы в чем-то и правы, — примирительно начал Мицкевич. — Но, думается, в ваших рассуждениях есть большая доля преувеличения.
— Когда мы с вами встретимся на небесах, то продолжим наш спор. — Шварбах поднял бокал. — За вас, уважаемая и обаятельная Катерина.
Вечер был прекрасен. Перед приездом в гостиницу они посетили маленькое варьете, выпили по чашке кофе с коньяком.
Ночь была еще более прекрасной.
ФРИДРИХ
Беда! Подвела Деда интуиция. Поликовав несколько часов по поводу окончания черной полосы, он вновь погрузился в мрачные думы и тяжкое настроение. И было от чего.
Обычная милицейская сводка происшествий за сутки занимает пятнадцать страниц по Москве и двенадцать по области. Знакомясь с ней ежедневно, каждый выбирает то, что ему ближе. Естественно, по задачам, а не по душе. Пробегая по строчкам скорбного в своем роде документа, каждый отмечает и выписывает для себя факты раскрытых и нераскрытых преступлений, так или иначе связанных со своим участком работы.
Для Деда ничего интересного в сводке по Москве не было. Со сводкой происшествий в Московской области он обычно знакомился поверхностно, машинально ставя свою подпись на «флажке» — маленьком листочке, прикрепленном сверху. И сегодня, уже черкнув три крючка — подпись динозавра, как называли эти неразборчивые письмена коллеги, — он неожиданно зацепился взглядом за буквы, складывающиеся в сложную фамилию.
ЭНГЕЛЬСГАРД! И поплыли строчки, и стали неузнаваемы лица товарищей, и повисли враз намокшие черные усы.
«…В автомашине «Волга», госномер… обнаружен труп начальника отдела… Энгельсгарда Бориса Семеновича, 1951 года рождения… На месте происшествия обнаружен автомат АКСУ, номер… 23 стреляные гильзы… Следствие ведет…»
Борис Семенович! Борька! Маленький лысый тщедушный еврей со звучной фамилией… Человек, которого с Дедом связывали многочисленные дела. Человек, обладавший уникальной способностью пройти по лезвию бритвы, дважды внедрявшийся в преступные группировки. Дважды по его информации пресекались контрабандные каналы поставок оружия, было раскрыто заказное убийство крупного предпринимателя, предупреждена попытка угона самолета.
Такой послужной список был редок и для профессионального опера. Для человека из категории агентов он был уникален.
О своем товарище с псевдонимом «Фридрих» Дед мог рассказать многое. Мог. Но никогда не рассказывал, потому что о своих, о людях, с которыми работал или работаешь, в этих стенах говорить было не принято. Это был непререкаемый закон для всех, кто ощущал себя сотрудником специальной службы, кто, не стыдясь, называл себя чекистом.
Кое-что о деятельности агента «Фридрих» знали начальники, но и им старый опер старался не раскрывать многое из того, что знал. Слишком велика могла быть цена излишней откровенности. После прихода Бакатина Дед дал Энгельсгарду другой псевдоним, тщательно вычистил его досье и сменил регистрационный номер. «Береженого Бог бережет… или умный оперуполномоченный». Дед знал, что за его источником шла настоящая охота. Плавилась печь от сжигаемых в ней дел и досье. Словно в окружении врага, сотрудники безопасности уничтожали все, что, будучи разглашенным, могло пойти во вред людям и обществу в целом. По ночам, втайне даже от своего руководства, честные опера вывозили на дачи и в лес для предания огню материалы, с которыми не должен знакомиться посторонний глаз. И не было греха в том. Не о себе они думали.
Попытки нового демократического руководства остановить этот процесс и даже суровые кары не остановили офицеров — «у нас погоны не для того, чтобы плечи были шире головы».
Многое было уничтожено, но многое и сохранилось. Сохранилось и дело Фридриха, где была зашита копия указа о награждении его орденом «Знак Почета». Там же, в обычном почтовом конверте, лежал сам орден.
Это дело, как и самого Фридриха, Дед берег пуще собственного глаза.
НЕ УБЕРЕГ!
Утренний шведский стол позволил подкрепить значительно ослабленные силы Катерины и Мицкевича. Василь Василии завалил стол различными яствами. Здесь были и манго, и ананасы, и клубника. Все имело необычайно привлекательный, просто до несъедобности привлекательный вид. Катерина, жмурясь и смакуя, медленно брала в рот очередной кусочек и всем своим видом показывала спутнику, что он много теряет, лишая себя такого же удовольствия. Мицкевич к еде не притрагивался. Его лицо светилось — поднеси сигарету и прикуривай. Кроме них, в зале было несколько японцев и благообразная пара — олицетворение чопорности и какого-то особого достоинства. Мицкевич перехватил взгляд Катерины — оба подумали об одном и том же. Наряду с традиционным набором блюд европейские гостиницы всегда имели традиционный набор постояльцев. Обязательным, как кофе с молоком, были группки японцев и чопорные пары, совершавшие на старости лет туристические поездки.
Японцы являли собой образец коллективизма. Они, словно по команде, дружно садились и так же синхронно вставали. Мицкевич не удивился бы, если бы они вдруг построились и, шагая в ногу, затянули строевую песню. Что-что, а коллективное автобусное пение он имел счастье наблюдать — причем именно в Японии. Но поведение японцев за границей все-таки несколько отличалось от их поведения на родине. Ощущение некоторой свободы присутствовало в жестах, чуть более громких голосах, свободном, может быть, чуточку небрежном передвижении по залу. Они постоянно фотографировали друг друга, сверкая блицами аппаратов, называемых за простоту обращения «дурак-кореец». К своим западным соседям японцы относились, как в России относятся к чукчам. Без оскорбления, но с некоторым ироническим превосходством.
Вот и сейчас они встали и засеменили к экскурсионному автобусу.
Чопорная пара не могла не вызвать улыбки. Седовласый джентльмен был одет в шерстяной пиджак в мелкую клетку. Тощую шею охватывал шейный платок, завязанный как-то особенно по-пижонски. Скушав чашечку кофе, он набил табаком стодолларовую трубку и, откинувшись на спинку стула, стал просматривать газеты, демонстрируя предоставленную ему бездну свободного времени. Его спутница внимательно рассматривала карту, периодически поправляя наманикюренными суховатыми пальчиками непокорную прядь седых волос. Идиллия западных пенсионеров. Прожили жизнь. Вернее, часть жизни. Выпустили из гнезда детей, скопили немного денег и, пока еще глаза видят, уши слышат, а ноги носят, ездят по свету, набираясь сил перед встречей с Всевышним.