КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1
Шрифт:
— Я бы с удовольствием поменялся с тобой местами, Вэл.
— Ага, — кивнула я. — На сутки. Потом бы ты взвыл.
— Вэл, не будь снобкой! — Он аккуратно поставил меня на ноги и придирчиво, по-хозяйски окинул мое очередное пристанище по пути в никуда. — Ты в роскошном отеле, в котором, кстати, иногда останавливается даже Аристотель Онассис, друг и любовник Джекки…
— А теперь вот остановилась Вэл, подруга и любовница Юджина Спарка. Как по-твоему, милый, Аристотель Онассис переживет это соседство? Я ведь запросто могу не понравиться Джекки…
— Ты мне не веришь, да?
— Я знаю, что должна тебе верить. И если ты говоришь, что я в роскошном отеле, а не в тюрьме,
— Бога ради, Вэл, не притворяйся тупой!
— Ты переоцениваешь мое актерское дарование.
— Ты же понимаешь, зачем это делается!
— А ты понимаешь, что в этом номере я постепенно превращаюсь в маньячку?
— Что тебе здесь не нравится?
— А ты спроси любого заключенного, что ему не нравится в тюремной камере!
— Кстати, каждые сутки твоего проживания в этой «тюремной камере» обходятся американскому налогоплательщику в 270 долларов. Немалые, между прочим, деньги.
— Да ну? — Я с интересом взглянула на Юджина.
— Ага, — кивнул Юджин с совершенно серьезным видом. — 270 долларов и ни центом меньше!
— Ладно. Я отдам из получки, когда вернусь домой. Частями.
— Ты слышала анекдот о французской проститутке и советском туристе? — Юджин поскреб затылок всей пятерней. — Когда они заперлись в ее номере, несчастная женщина стала истошно кричать: «Нет! Нет! Только не это!!»
— Он что, предложил ей вступить в КПСС и уплатить членские взносы за год вперед?
— Нет, он предложил расплатиться за ее профессиональные услуги советскими рублями.
— То есть ты намекаешь на мою некредитоспособность?
— Ты очень сообразительна, дорогая.
— Если бы! Я вот, к примеру, не могу понять: что, во всех американских отелях телефоны имеют исключительно декоративную функцию?
— Только в отелях для избранных.
— Для VIP?
— Для них, дорогая.
— Скажи, я как-нибудь смогу отблагодарить американского налогоплательщика за столь трогательную заботу о моем вечном покое? Я имею в виду в твоем лице?
— Не просто сможешь — ты обязана сделать это.
— Но не сейчас, да?
— Не сейчас, дорогая.
— И не завтра?
— И не завтра.
— Юджин, ты что, сознательно провоцируешь меня на вопрос: «А когда?»
Я чувствовала, что нахожусь на грани истерики, и, пытаясь предотвратить постыдное зрелище, покрепче зажмурила глаза. Будь трижды проклята эта бабская природа, по странным причудам которой слезы являются либо инструментом завуалированного вымогательства, либо символом абсолютного бессилия.
— Я принес тебе выловленного два часа назад и только что сваренного вкрутую омара. — Юджин улыбнулся и вытащил из бумажного пакета огромный сверток, бока которого были уже основательно промаслены.
— Что мне с ним делать, милый? Я даже не знаю, как с ним обращаться.
— По-человечески.
— Если по-человечески, то его надо выпустить обратно в океан.
— Увы, его уже сварили вкрутую, и он лишен возможности оценить твое благородство.
— Что же мне с ним делать?
— Съесть.
— Съесть?
— Ага! Причем как можно скорее, пока он не остыл.
— Это слишком экзотично и слишком много для одной женщины. Тем более что я по-прежнему мечтаю похудеть на десяток килограмм.
— А он рассчитан на двоих, Вэл.
— То есть на нас, милый?
— Конечно!
— Тогда снимай пальто и давай съедим твое ни в чем не повинное
— Я не могу, Вэл. Мне уже пора идти. А ты ешь его и думай…
— О чем думать, Юджин?
— О том, что мы сидим рядом в красивом и уютном ресторане. Играет тихая музыка, ты одета в то самое черное платье, в котором мы впервые пошли в ресторан. Помнишь, в Буэнос-Айресе?..
— Ты ведешь себя, как садист.
— Я веду себя, как мазохист.
— Уходи.
— Я люблю тебя!
— Уходи, Юджин. И забери с собой этого монстра с клещами! Мне кажется, когда я его разверну, то увижу автопортрет.
— Ты выглядишь намного привлекательнее.
— Это потому, что меня еще не сварили в крутом кипятке! Пока не сварили!..
И он ушел.
Чтобы появиться еще дважды в течение этих одиннадцати дней — на несколько минут, с какой-то ерундой в качестве подарка или черт его знает чего еще. И с каждым разом его поведение все больше и больше напоминало мне вкрадчивые, предупредительные манеры профессионального консультанта немноголюдной и респектабельной клиники для жертв запущенной шизофрении, обязанного по долгу службы хотя бы изредка встречаться с особо тяжелой, практически безнадежной, пациенткой, которую он терпит исключительно потому, что весьма неосмотрительно дал в свое время клятву Гиппократа.
То есть со мной.
После таких открытий у меня обычно возникало острое желание тут же ринуться под душ, дать волю самому мощному напору воды, от которого начинают судорожно гудеть и захлебываться хромированные трубы, и реветь в унисон с этой миниатюрной Ниагарой на семьдесят процентов состоящей из воды и на тридцать — из собственных слез.
Конечно же, я все понимала,
Все!
И что меня вытащили из глубочайшего дерьма, и что из-за меня рисковали жизнью десятки людей, и что после всего случившегося я просто обязана с утра пораньше не зубы чистить и не лежать, раскинув руки и уставившись в одну точку на потолке, а срочно оборудовать в одном из углов комнаты стационарное святилище и ставить свечку, благодаря Создателя за свое непостижимое, невероятное спасение… Но виноватое выражение глаз этого доброго, умного и красивого мужчины, для которого я могла бы сделать все, что угодно, и которого — о, ужас! — я начинала постепенно ненавидеть, по-садистски медленно, мучительно убивало меня. Я чувствовала, что совершенно незаслуженно, по-склочному, в духе самых мерзких разборок в очереди за дефицитной польской косметикой, уже практически готова обвинить Юджина во всем, что со мной произошло. Его тщательно скрываемая, а потому так явно бросавшаяся в глаза виноватая нежность раздражала меня. Мне казалось тогда, что это вовсе не та нежность действительно влюбленного в тебя мужчины, которая растворяла мою душу в страшные моменты испытаний, выпавших на нашу долю. То было нечто принципиально другое — обреченное, вымученное, словно накануне чего-то неизбежного, страшного… Может быть, тогда, как-то сразу переместившись из бурлящего кратера событий в могильную тишину и обреченность домашнего ареста, все это мне только казалось. Допускаю, что я и в самом деле была чрезмерно озлоблена, затравлена, а мои нервы нуждались в длительном стационарном лечении в условиях полной изоляции и активной психотерапии… Однако я ничего не могла с собой поделать и с ужасом чувствовала, что еще немного, буквально самую малость, — и вся эта убивающая душу неопределенность, этот совершенно чуждый мне, вызывающий озлобленную чесотку, гостиничный комфорт, это тупое, неведомо кем санкционированное бездействие и острожалящее раздражение, постепенно переполнявшие меня изнутри, выплеснутся на его ни в чем не повинную голову.