КГБ в смокинге. В ловушке
Шрифт:
— Неужели опять в «мерседесе»?
— В баре «Плазы». В восемь.
— Как старым друзьям?
— Скорее как соотечественникам.
— Насколько мне помнится, по паспорту я по-прежиему гражданка СССР, а не Австрии. Так что венский волк тебе соотечественник!
— Может, заткнешься?
— С какой стати? Мы же в свободной стране, господин Курт Мишин. Это у тебя имен и подданств — как блох у дворняжки. А я в служебной командировке от любимой родины, между прочим...
— Надеюсь, ты шутишь?
— А если не шучу?
— Лучше б шутила...
—
— С чего это ты так развеселилась?
— Господи, а что мне еще остается?
— Валентина, — в голосе Мишина зазвучали стальные интонации следователя НКВД по особо опасным преступлениям, когда прием иод названием «Закуривайте, подследственный» не срабатывает: — А ну-ка, соберись!
— С вещами?
— С мозгами!
— Я не могу собраться с тем, чего лишена от рождения. Иначе меня бы здесь не было, а если бы и была, ты не имел бы права разговаривать со мной в таком тоне...
— В каком «таком»?
— Мерзком. Унизительном. Оскорбительном. Хватит или еще добавить?
— Ладно, Валя, в конце концов, это просто смешно... — Мишин вытащил из внутреннего кармана смокинга белоснежный платок и аккуратно промокнул лоб. — Сейчас не время выяснять отношения. Напрасно ты думаешь, что мне непонятны твои проблемы. Понятны, не сомневайся. Но если по справедливости — я-то при чем? Ты сама вляпалась и, кстати, вовсе не с моей подачи. А сейчас уже поздно бить отбой. Мы теперь оба в одной упряжке...
— А если я не хочу быть в одной упряжке с такими, как ты? Если меня воротит от одной только мысли, что у меня вообще может быть что-то общее с такими типами? Если...
— А мама? — не меняя благожелательного выражения, мягко спросил Мишин.
— Что мама?
— А мама твоя? Она в курсе?
— Нет, конечно!
— Ну вот и подумай о ней. Только как следует подумай, ладно? И перестань резвиться, Бога ради! Ты же понимаешь, чем занимается наша служба, — не девочка. Существуют интересы государственной безопасности, в сферу которых вовлекаются не только профессионалы, не только кадровые специалисты, но и тысячи, сотни тысяч тебе подобных. Вот и соображай. Ты же у нас девушка интеллигентная, душевно тонкая и даже, на свою беду, не идиотка. Так вот что я тебе скажу, Мальцева, причем по-дружески, по старой памяти: ты не на редакционной летучке и не в постели со своим хахалем, ясно? Прекрати дурить, соберись и неукоснительно выполняй мои распоряжения. Все, какие я сочту необходимым тебе передать. В противном случае... — Мишин сделал паузу, аккуратно сложил платок и засунул его в карман. — В очень противном случае за любые твои фокусы поплатится твоя мать. Ни о чем не подозревающая, тихая и законопослушная. Подумай о том, что после тебя не станет и ее. Ты поняла?..
Я смотрела на этого человека, который в пятом классе списывал у меня контрольные по математике, а в шестом, в школьном подвале, куда перенесли бронзовый бюст непостижимым образом попавшего в опалу Иосифа Виссарионовича Сталина, объяснялся мне в любви. Смотрела в тщетной надежде разглядеть в нем невинные черты
— Мальцева, ты поняла меня или нет? — вполголоса, чеканя фразу, переспросил Витяня Мельцер.
Я кивнула.
Меня била дрожь.
Витяня откланялся.
22
Буэнос-Айрес Гостиница «Плаза»
3 декабря 1977 года
После завершения первого дня симпозиума, который я досиживала уже на «автопилоте», заезжим кортасароведам была предложена весьма экзотическая часть культурной программы — поездка на животноводческое ранчо куда-то на юг, в пампу, с объяснениями феномена аргентинского животноводства, ужином на лоне природы, танцами при факелах и ночевкой в компании гаучо.
Литературоведы и критики были в восторге, мною же овладела полная апатия. Последнее, что я хотела сейчас видеть, были породистые аргентинские быки и говяжьи стейки толщиной в руку Гескина.
Вернувшись в «Плазу» и сославшись на страшную головную боль и общее недомогание, я оборвала на полуслове барона, который явно собирался что-то мне сообщить, поднялась в свой номер, заперла дверь и не раздеваясь рухнула на кровать.
В голове царил страшный кавардак, мысли, одна черней и мрачней другой, проносились вихрем, не задерживаясь, не оставляя после себя ничего живого или светлого.
«Что же мне делать, как выбраться из этого дерьма?» — думала я скорее по инерции, нежели испытывая реальную потребность предпринять что-то конкретное. Люди часто говорят, что у них нет сил. По разным причинам, кстати, порой кокетничая либо обманывая ближних, а порой и вовсе для красного словца. У меня в те минуты сил действительно не было. Пи на что. Даже чтобы выполнить единственно разумный в этой ситуации план: подняться с кровати, налить воды в стакан, бросить туда оставшиеся после Гескина таблетки, проглотить их, заснуть и не просыпаться.
В моем распоряжении оставалось меньше суток. Завтра должен был прилететь Телевано; мой школьный друг уже появился, Гескин продолжал то ли лгать, то ли раскаиваться, но одно было ясно: все детали кем-то задуманной операции собраны в одном месте, требовался лишь сигнал, чтобы этот дьявольский механизм сработал. Я ощущала себя бревном, которым должны пробить массивные ворота вражеской крепости. это сравнение показалось мне настолько естественным и правдоподобным, что голова разболелась еще больше.
Телефон на тумбочке вяло пропел свою излюбленную фразу.
– Да?
— Мадемуазель, могу я зайти к вам на пару минут? — голос Гескина звучал бесцветно.
— Нет.
— Это очень важно, Валя.
— Нет.
— Я понимаю, что-то происходит. Но ведь это так же важно и для меня.
— Барон, у меня очень болит голова...
— Валя, перспектива того, что болеть будет нечему, представляется мне более серьезной и опасной.
— Вы мне угрожаете?
— И себе заодно.