КГБ в смокинге. В ловушке
Шрифт:
Добровольский что-то сказал по-испански, кто-то из свиты кивнул. Я поднялась и направилась к выходу из злосчастного номера. Теперь я точно знала, что всю оставшуюся жизнь буду ненавидеть роскошь в любых ее проявлениях.
Добровольский проводил меня до лифта и даже нажал кнопку вызова.
— Спасибо вам большое, Александр Николаевич, — я действительно была благодарна этому человеку, выведшему меня из-под атак напористого комиссара Герегса и несчастного Хорхе. — Честно говоря, ситуация довольно глупая, но очень неприятная. Вы же знаете, как это тяжело — доказывать посторонним, что ты не верблюд?
— Бывает, Валентина Васильевна! —
Лифт мелодично тренькнул, створки кабины мягко разъехались.
— До свидания, Александр Николаевич. И еще раз большое спасибо за ваши хлопоты!
— Не за что... — Добровольский заученным жестом несостоявшегося члена Политбюро приветственно поднял руку и добавил: — И не забудьте, Валентина Васильевна, что на восемь у вас назначена встреча в баре...
23
Буэнос-Айрес. Бзр гостиницы «Ллзза»
3 декабря 1977 года
Как я вышла из лифта, добралась до своего номера, открыла дверь, сбросила с себя все, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее до подбородка — я не помнила. И сколько в ней просидела — тоже. Моя голова, привыкшая к стандартным советским нагрузкам, когда четверть усилий уходила на выполнение профессиональных обязанностей, а оставшиеся три четверти расходовались на бесконечное лавирование среди бытовых и финансовых рифов, оказалась совершенно не приспособленной к той фантастической ситуации, в которой я очутилась. Я все меньше понимала суть происходящего. Инстинкт самосохранения, самый древний и, наверно, самый стойкий в любом человеке, подсказывал, что вокруг меня сжимается кольцо, что я, по сути, обречена на что-то ужасное, противоестественное, чего не в состоянии осмыслить и тем более предотвратить. Любая попытка связать в логическую цепь звенья событий отзывалась гулкими пульсирующими толчками в мозгу и звездно-сиреневой радугой — в глазах.
В который раз я вспомнила свою жизнестойкую приятельницу и попыталась представить себе ее реакцию в моем положении. Я очень хотела в тот момент воссоздать в памяти привлекательный, хотя и немного циничный образ этой женщины, проникшей в тайны жизни, плюющей на все и вся и с упорством дредноута прокладывающей путь к цели. Но вспомнила почему-то только вечер, когда ее покинул единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее опрокинутое лицо, когда она встретила меня в дверях своей уютной квартирки на Кропоткинской, и совершенно идиотскую, как мне тогда показалось, фразу, истинный смысл которой я поняла только сейчас, растворяясь в теплой ванне от беспомощности, глухой тоски и жалости к себе: «Подруга, я в полной непонятке!»
В отчаянии я стала подсчитывать количество глупостей, сделанных мною за последние две недели. Дошла до двенадцати, сбилась со счета, попыталась подсчитать еще раз, махнула мокрой рукой и заплакала.
Половина восьмого. Через полчаса мне предстояла встреча с Мишиным, которая — в этом я была абсолютно уверена — ничего не прояснит, а явится лишь очередным этапом выполнения календарного плана КГБ под кодовым названием «Возложение агнца Божия, Валентины Мальцевой, на алтарь непримиримой борьбы с капиталистическим способом производства во имя светлых идей коммунистического послезавтра». Агнцу блеять не положено. На то он и тварь бессловесная.
Точка? Ах вы!..
Я выскочила из ванной как ошпаренная и ринулась в спальню, рассыпая вокруг, словно ошалевшая от купания собака, тучи брызг. Где эта проклятая рукопись?! Где этот сраный самиздат, мать его?!. В чем же там штука, что они придумали, почему я никак не врублюсь и, как новый пудель академика Павлова, способна лишь на безусловные рефлексы? Где рефлексы условные, где они?
Я бессмысленно листала страницы рукописи, сама не зная, что ищу, зачем ищу?.. Я прочла ее еще в России и ничего особенно не обнаружила. Обычное подражание Солженицыну, довольно примитивная литературная конструкция на фоне лагерей, колючей проволоки, злобных овчарок, ШИЗО, держиморд в офицерских погонах и сержантских лычках. Правда, хорошо, добротно написанная. Язык чистый, образный... Они преподнесли мне этот труд как вероятное явление мировой литературы. С самого начала я знала, что это не гак, но почему-то не стала спорить. Почему?
Показалось неважным?.. Да это и не было важно, учитывая мою тогдашнюю реакцию на перспективы сотрудничества с профессиональными провокаторами и накостниками...
Я вспомнила вдруг Юрия Олешу, его рассказ о какой-то заурядной книге, которую он просматривал вскользь, походя, и — вдруг! — невероятно сильное ощущение писателя от встречи с неожиданным, поражающим воображение: в книгу, скорее всего по ошибке переплетчика, были вшиты четыре страницы из «Идиота» Достоевского. Так в куче навоза находят — правда, исключительно в баснях — россыпь жемчужин. А что если и сюда что-то вшили?.. Не по ошибке, естественно.
Наскоро вытершись, я стала лихорадочно листать машинописный текст, вглядываться в абзацы, искать несоответствия, ремарки, значки на полях, что-нибудь... Но все было нормально — нумерация глав, шрифт пишущей машинки, имена героев... Я прощупала самодельную обложку рукописи, сделанную из толстого коленкора, попыталась даже расслоить ее, но безуспешно — что-что, а клеили в России всегда намертво. Фамилия автора... Эпиграф... Предисловие... Посвящение... «Дорогой жене Клаве, моему единственному другу...» Нет, я искала явно не там.
Часы на стене в холле показывали без десяти восемь. Я вздохнула и пошла одеваться.
Витяня сидел спиной к входу. Я никогда не видела его со спины, но узнала сразу, едва переступила порог роскошного бара «Плазы», выдержанного в подчеркнуто кастильских гонах — бордовом и черном. Бордовые — стойка, тяжелые портьеры, скатерти на столиках, черные — пол, потолок, бутылки и состояние моей несчастной оплеванной души... Коррида спиртного. Бандерильи острых приправ. Матадоры с подносами вместо мулет. Экзотическая багетная рама для мужественной спины советского шпиона...
— Извини, товарищ Курт, я опоздала.
Витяня резко обернулся и, увидев меня, вскочил с места.
— Валентина, как я рад видеть тебя!
— Не раскидывай так широко руки, — сказала я, усаживаясь напротив, — а то не удержусь, чтобы не слиться с тобой в экстазе...
— Неужели ты еще способна на это?
— Хочешь проверить?
— Хотел. В шестом классе.
— Все ты врешь, миленький. Педерастические наклонности проявлялись у тебя уже в пятом. Так что не кокетничай, это не к лицу австрийскому журналисту.