Кино, вино и домино
Шрифт:
– Дин, у меня нет своей воды, у нас с тобой одна вода!
– Ой, ну только давай без своей гринписни, митинговать я тоже умею! Я понимаю, что если экологов финансируют, значит, это хоть кому-нибудь нужно, но… Пойдем, ворк-шоп Шиковского начинается.
Зал был набит битком. В первом ряду Голубевы с фотоаппаратом и видеокамерой. Рядом Куколка с Золотой Рыбкой, осознавшие друг друга социально близкими.
Ольга бывала на вечерах Шиковского и, спрятавшись на пятый ряд, писала эсэмэски мужу, дочке и сыну о путешествии к барону. Но вскоре погасили свет, начали показывать фрагменты фильмов с участием Шиковского. Ну что говорить? Шиковский был шикарен.
После
– Представьте себе МХАТ. Не тот МХАТ, который решил спасти Олег Ефремов, когда ребята из «Современника» объявили: «МХАТ – это труп»… А мы в коридорах напевали: «Враги сожгли родную МХАТу!» Я говорю о МХАТе последней декады Брежнева. К вопросу о Фурцевой! Между нами, девочками, Катьке Фурцевой Ефремов нравился как мужик. Ой нравился! Она однажды по пьяни при всех юбку задрала выше колен и спрашивает: «Олег, ну скажи, у меня красивые ноги?» Но он ни-ни. – Шиковский изобразил Фурцеву «с ногами» и Ефремова, который «ни-ни», так, что ему зааплодировали.
После этого прошелся по аудитории, маслено подмигнул, словно дело шло о скабрезной истории, резко повернулся и зашептал:
– Восьмидесятый год, польская «Солидарность», разговоры о свободе, страх, совок, стукачи, цензура… Мишка Шатров пишет пьесу о Ленине. Но не ту пьесу о Ленине, которую мы все играли в датских спектаклях… в смысле к датам. Я сам играл Ленина, в провинции. Давно. Утром Деда Мороза на елках, вечером – Ленина. Больше ролей не было… не давали!
Шиковский крутнулся на месте и картаво начал изображать Ленина, принимая то позу памятника, то позу паралитика:
– Это была невозможная пьеса! В ней Ленин, парализованный, приезжает в последний раз в Кремль на десять минут. Думали, что зайдет туда и речь к нему вернется. Дудки! Герасим и Муму! То есть он приезжает и грезит… Ясный перец, спектакль тут же запретили. Какой еще парализованный Ильич? Вы с ума сошли? Это – антисоветчина! Я-то во МХАТе никогда не работал, мне дружок звонит, говорит, бегом беги, у нас лестницу на Тверском бульваре шампунем моют! Говорит, «девятка» всех шмонает, я тебя через вахту проведу, оформлю как на репетицию, закрытый «Так победим» играем, кто-то приедет смотреть. И точно!..
Шиковский поднял несуществующий воротник несуществующего пальто, ссутулился, нахмурился, съежился:
– Прихожу. Везде снег, слякоть, черные сугробы. А вокруг МХАТа оазис – газон из травы положили! Гэбистов как грязи. Везде. В холле, в гардеробе, в буфете, за сценой, в цехах. А на сцене и в зале гэбисты связью занимаются, им завпост говорит: «Мужики, да вы этого того не туда втыкаете…» А ему «искусствовед в штатском» отвечает: «Не учите нас втыкать. А то мы вам втыкнем…» Тот и заткнулся, пошел нитроглицерин принимать. А они в правительственную ложу громкую связь вождю делали, микрофонами всю декорацию облепили. И че-то не туда вхреначили. Громкую связь потому, что Брежнев-то уже не видел, не слышал и не соображал. Почти как Ленин в спектакле. Короче, встретились два одиночества…
Шиковский распрямился, стал выше, старше и квадратнее и при этом открыл рот, как старичок, пускающий слюни.
– Короче, в правительственную ложу заходит сам Брежнев. А с ним Черненко… и остальные чайники. У некоторых артистов
Шиковский снова превратился в маленького, сухонького Ленина и засеменил по аудитории с вытянутой, как у памятника, рукой:
– В каждой кулисе стоит человек из «девятки». Робот такой. Сашка Калягин похудел для роли Ленина, идет к пустой кровати бочком. На ней по замыслу лежит мертвый Свердлов или еще кто-то там из его компашки. Но не натуральный трупак лежит, а по замыслу… режиссерское виденье, так сказать. Сашка Калягин говорит первую реплику. Брежнев: «С кем это он разговаривает?» Черненко ему отвечает: «Леонид Ильич, он разговаривает со Свердловым».
Пародировать Брежнева лучше Шиковского не умел никто, он снова отпустил нижнюю слюнявую губу и сделал взгляд идиота.
– «А почему я не вижу Свердлова?» Зал уже осмелел и тихо подхихикивает. Черненко ему отвечает по громкой связи: «Ну, это как бы аллегория, символ…» Брежнев подумал, кивнул: «Хорошо». Потом на сцену выходит Жора Бурков, он играл рабочего. Начинает говорить текст, а у Жоры дикция практически как у Брежнева, так что Брежнев ни слова не понимает: «Что он сказал? Почему все смеются?» Жора побелел от ужаса, видимо, тогда очередной микроинфаркт заработал, подошел почти вплотную к ложе и уже орет текст прямо Брежневу в ухо – решил из двух Ильичей выбрать живого. Брежнев говорит: «Молодец!» А Калягин ему в спину бросает реплики! Получается, рабочий к Ленину повернулся жопой и смотрит в рот Брежневу – в зале уже ряды от смеха трясутся.
Шиковский выпрямился и, крутя попкой, прошелся женской игривой походочкой, поправляя несуществующий локон на лысой голове:
– Чуть не забыл, Леночка Проклова входит, секретаршу Ленина играет. Леонид Ильич смотрит, говорит: «Она хорошенькая!» Зал уже рыдает… Вдруг в середине Брежнев встает и выходит. Ну, все сникли, все упало, провал, спектакль и так закрыт как антисоветский. Кое-как играют… Вдруг перед концом возвращается, садится, все опять подтянулись. Брежнев говорит: «Хорошо!» Все обрадовались – нравится! А он Черненко говорит: «Я узнал – счет один-один». А там, за правительственной ложей, зальчик для дорогого гостя, столик накрыт, как полагается, телевизор стоит. Это он ходил хоккей смотреть… Короче, после этого визита спектакль признали торжеством ленинизма и разрешили показывать по всему миру!
Резко обрубил Шиковский на высокой ноте и поклонился в пояс. Аплодировали полчаса.
– Художник, панимаишь! – шепнул Ольге Андрей Николаев. – Какой артист!
Ольга оглянулась, народ сиял, словно его накормили любимым блюдом. Пробрало даже Галю Упыреву с ее бегемотьей кожей, Наташа счастливо хлопала глазами, Вета все никак не могла закрыть рот. Руслан Адамов и Ашот Квирикян отбили ладошки. Осмелевший Голубев кричал:
– Я снял! Я все снял на видео! Я это буду везде показывать!
Только Печорина опустила уголки рта и скучающе смотрела в сторону. А выходя из зала, погромче обронила: