Кинжал без плаща
Шрифт:
Он и сам не знал, кто он есть: наемник Смерти или ее повелитель, кровавый демиург нового времени или щепка, затерянная в урагане истории, в водоворотах тектонических разломов и перемен. Иногда ему казалось, что он правит; иногда – что его безвольно влечет течением.
…На сей раз подступили к крепости Силуруса вечером, на закате, когда даже мох понизу выбеленных временем прибрежных валунов-лежней казался розоватым в пене и кипени разбрызганного в перистых облаках багрового шара-солнца.
После многодневной жаркой истомы на Кувшинку несло с востока иссиня-черную грозовую тучу, стлавшуюся понизу дробящихся линий – горизонтов. Лордик оставил благоговеющего сына на берегу, неотрывно смотреть на действия и придурь взрослых, а сам с друзьями босиком прошлепал по мелководью готовить Силурусу новые сюрпризы.
Лека нес в руке не только вспухшего на солнце и вонючего поросенка, но и зачем-то небольшой кассетный магнитофон «Электроника», входивший тогда в бытовую моду последним разудалым писком.
– Тебе чо, Лекарь, дискотека тут что-ли? – угрюмо ворчал Алан, напильником пытаясь высечь назубрину на крюке багра, превращая пожарную снасть в рыболовную.
– Молчи, несведущий! – важно ответил Лека – Эй, Миронка, тебе хорошо видно?! Учись, пока я живой!
Он включил магнитофон, и над кружливым, булькающим, неустойчивым зеркалом омута раздалось забытое в здешних местах лягушачье кваканье на все лады. И не лень ведь было Горелову гонять днем на дальние Карповые пруды, записывать всю эту какофонию! Что касается омутов рукава Чермашни, равно как и ее берегов, то Силурус давно уже пожрал здесь всех лягушек, а пришлых уничтожал по всей строгости силурийского закона – оттого здесь ночью так славно спалось без лишнего квака.
– Ну что, сволочь! – распалял себя Лека. – Мучают голоса невинно убиенных жертв?! Всплывай давай, головастик, пробил и твой час! Нажрешься ты у меня по самые гланды!
– Вот чисто службистский примитивизм! – рассуждал Алан с выражением лица английского сноба. – Упрекать несчастное животное в его видовом питании! Лека, ты неандерталец!
Сам Алан привязал ногу дохлого поросенка за бечевку и пустил плавать по омуту, как прикормку. Раздутый на солнцепеке трупик несостоявшегося борова носило легким поплавком, словно парус, меча по ветру эту мясную пробку. А на ляжке все еще синела фиктивная печать Мотнихиной алчности и липового санэпидемнадзора…
Лордик рвал у берега осокорь и аир, приматывая мочалкой к ногам, чтобы под водой ноги казались травяными пучками. Их новый план был выманить Силуруса ближе к побережью, уцепить тут на крючья и втроем тащить – если получится, если у троих хватит сил на такую громадину. Надежда была только на то, что в последние несколько лет Силурус выжрал всю ихтиофауну вокруг себя и постоянно голодает.
В задачу Леки входило подливать мясной бульон, дабы его аромат тек по водам вдаль и манил сома. Первого поросенка сому решили скормить беспошлинно, чтобы вызвать доверие.
Алан, стоя в воде по пояс, держал на манер удочки багор с нанизанным на зубреный крюк вторым поросенком. Учитывая длинну древка багра, поросенок висел над порядочной глубиной. Чтобы Алан не устал, Лордик приспособил под древко двурогий колышек-распорку, как для удочек, только размером побольше.
Мерк день, уходило в воды Чермашни, в буйное разнотравье ее берега призрачное багровое светило. Звон цикад и кузнечиков стлался над раздольем вод и зарослей неумолкающей победной трелью жизни и покоя.
Остывали разгоряченные днем камни-лежни по обочине омутов, шелестела вода о гибкие стволы утопших корнями трав.
– Не возьмем мы Силуруса! – проявил малодушие Алан. – Многие пытались, да рога об него обломали…
– А я без рогов, я холостой! – бесшабашно отозвался Лека.
– Тебе их отращивать неоткуда, для них голова нужна!
– Заткнулся бы ты, рогатый, смотри лучше, чтобы сом потомство не откусил!
– Пап, а как можно откусить потомство?
– Это дядя Лека шутит так, Мирончик! Я вот счас ему оторву потомство, чтоб при ребенке так не шутил!..
…Все летят и летят в голове Мезенцова голоса из прошлого, осыпанные мелкой шелухой вечерних озерных звуков и укутанные запахом сырой земли. И пахнут надломленные зеленые стебли болотных аиров, сочных ослинников со взгорья, пахнут, хотя давно истлели и легли в толщу прибрежного ила, пахнут из далекого восемьдесят четвертого…
– Алан, а правда, что чуваши предком человека считают сома?
– Это националистический поклеп на чувашский народ, который, как и все прогрессивные нации мира, в соответствии с решением XXVII съезда партии, производит человека от обезьяны…
– Да ну тебя! Трепло ты, Алан… Ты как считаешь, человек мог произойти от обезьяны?
– Ты – безусловно!
– Я же серьезно! Мне не за себя – за державу обидно!
– А ты предпочел бы, шоб из Космосу нас ввезли, как щас модно принято?! Я не знаю… Может, человек и ввезен пришельцами, этими первопроходимцами звездных дорог, но скотина он порядочная! Знаешь, обезьяна – одно из редчайших млекопитающих, которое нельзя почему-то приучить срать в одно место… Ходит и гадит, где придется! Казалось бы, умное животное, кубики складывает, американцы вон ее языку глухих научили, а где припрет – там и влажно пукнет, культурно выражаясь… Меня это всегда в обезьянах удивляло…
– И что сие доказывает?! – обиделся буффонаде Лека. – Мы же вот приучились к отхожему месту…
– Хомо сапиенс конвертировал свое недержание помета в нравственную плоскость, в сферу, так сказать, тонких психических материй… Но, знаешь, на мой взгляд, так и остался засранцем… Приспичит ему – и тотчас спич выдаст, жидко и вонно, правда из верхних дыхательных путей!
– Ты, Алан, сволочь и циник, и ездишь не там, где надо! – взбаламутился Лека. – Париж, Женева, Лондон – разве там ты ищешь настоящего человека, героя нашего времени, Личность эпохи Черненко?! А я был в Воркуте, в Целинограде, в Тайшете, я видел не только фарцу, валютчиков и интердевочек, как ты… Я видел школьников на комбайнах, приехавших в каникулы работать на целинной пашне, я видел лица детдомовцев в маленьком провинциальном Осколе, приехавших на конкурс планеров…