Кинжал без плаща
Шрифт:
…Теперь Алан обрел себя в поимке большого сома. Лордик понимал его чувства: когда черная меланхолия, гниль и плесень, съедающие душу с краю до оселка, слишком разъели твою ткань, простое и естественное дело может их не то, чтобы соскрести, но как-то заморозить…
Ночь стояла поистине Вагнеровская: с громом литавр неба, с хохотом валькирий под облаками, с плещущим чудовищем в заводи. Гроза, летняя пышная гроза надвигалась на мир Кувшинки, истомленный многодневной безветренной жарой. Все – и земля, и камни, и бревенчатые срубы пансионата напряглись в ожидании расправы
Грянули раскаты грома прямо над головой, небо раскололось сине-багровыми трещинами молний, хлынули первые струи, погрузившие все в причудливую, полуводяную смесь, совместившие омуты и берега толстыми нитями единородной среды.
– О, е! – заорал Лека, побежав спасать стремительно мокнущий кассетник «Электроника».
Иглы теплого дождя вонзались в травы с шорохом, в тела с гулом, в воды – с плеском и бульканьем. Возбужденный буйством стихий Алан сверкал сквозь ночь глазами и орал сквозь невообразимый шум ливня какую-то оперную арию.
– Папа! Папа! Смотри! – закричал Мирончик.
Глядя по направлению его пальчика, Мезенцов увидел фантасмагорию грозы: Силурус, как и положено сомовьей породе, в пору грозы сошел с ума. Невелик умишко у перерослого размеры головастика, а все же сообщал ему лет за сто основы здравомыслия. Но гроза, ее шум и внешняя катастрофичность, непостижимая энергия природы, заложенная в ее свершение, заставляют сомов утрачивать и осторожность, и опыт.
Силурус танцевал свой танец смерти, почти выпрыгивая из вод, бурно шлепаясь боком в изрытую оспинами дождя стихию, извиваясь и корчась в немыслимой страсти и немыслимом жоре, нападающем на сомов в грозу.
– Килограммов на сто потянет! – восторженно проорал Алан, и лицо его, с ручейками сбегающей с волос воды, сияло нимбами счастья…
В прыжке, внезапно, Силурус подхватил дохлого зловонного поросенка на багре. Требовалась немыслимая сноровка рыбака, чтобы вот так, без гибкого удилища и лески осуществить подсечку – но Алану это удалось.
Зазубренный крюк багра пробил небо Силуруса, прочно застряв над верхней губой.
– Держи! Держи! – вопил Алан, которого сом, легко, как тряпичную куклу, выдернул с отстоянного места и потащил на глубину. Тут древко багра подхватил Мезенцов. Ринулся было на помощь Мирончик – но отец жестом отогнал мальца: мало ли что тут может случиться?
Но и вдвоем, толча ногами тину, вздымая буруны брызг и пузырьков, Алан и Лордик не могли удержать Силуруса, неумолимо уходившего под родные донные коряги.
– Лека! Быстрее! Лека! Уйдет!
Лека тоже подоспел, как та мышка в сказке про репку. Тянут-потянут, а вытянуть не могут. Трое здоровых мужиков смогли лишь задержать могучую рыбу в ее порыве на глубину, но не переменить вектор движения.
Наступило странное, как в революцию пятого года, равновесие сил: Силурус не мог уйти, а рыбаки – вытащить его.
– Мирон! Мирон! – первым сорвался на фальцет Алан. – Ну дерни тоже! Помоги!
– Мирон! – умолял Лека, отфыркивась под струями дождя, отбрасывая радужные брызги. – В воду! Помоги!
Мирончик застыл на берегу, как охотничья собака в стойке – и ждал слова отца. Отец не то, чтобы сказал – чуть-чуть кивнул – и малец, поднимая тучи брызг, со всех ног ринулся с берега в воду.
Дедка за репку, бабка за дедку…
Тут наступил коренной перелом – и дебелая туша слизистой голокожей рыбы медленно, но с нарастающим ускорением поползла из воды к берегу. Как гвоздь из доски, сом выходил с натугой, с кряхтением и сопением. Алан очень боялся, что соскочит крюк с багра, но там был подбит и загнут гвоздик – так что обошлось.
Еле-еле Силурус, дух здешних вод, злой бог местных лягушек, был выволочен на траву, где еще долго трепыхался и разевал губастый рот, поднимал башку с неопрятной «бородой» мерзких отростков. Рыбаки в изнеможении повалились вокруг кто где смог и почти час отдыхали, отлаживали сорванное в борьбе дыхание.
Матерый хищник сам попал другим хищникам на обед. С утра у берега собралась толпа зевак – посмотреть-подивиться. Сома подтянули на вес через крепкий сук ольхи, и в вертикальном положении он был ростом с Леку. Лордик оказался даже немного ниже.
– Ого-го! – гомонили зеваки. – Это же монстр! Он же мог и купальщика заглотить! А мы и не знали! Это-ж надо?! Ты посмотри, какое чудище! Неужели здешний?! Быть не может, чтобы здесь такие здоровые водились!!!
– А чего вы хотите! – со счастливым видом знатока объяснял Алан. – Сомы и по триста кило, и по полтонны могут вырастать. Наш по сравнению с прежними – еще недомерок! Такие бывали сомы в девятнадцатом веке! Телят с водопоя на дно утаскивали!
– А пасть-то, пасть-то, глянь! Как пещера! И какие все-таки зубешки мерзкие – маленькие, кривенькие…
– Зато смотри сколько! Наверное, с тысячу!
Пришел почему-то грустный завхоз.
– Ваша утка отомщена! – помпезно заявил ему Лека.
– Зря вы так… – поморщился, словно от больного зуба, завхоз, единственный, кто не оценил рыбацкого подвига. – Он тут наверное, лет сто жил… Людей к нам заманивал… Без него все хозяйство в Кувшинке загнется…
– Все, к чему ты прикасаешься, обращается или в смерть, или в говно! – великий афоризм бывшей жены Лордика. Как не крути – женщину не обманешь…
С того самого дня, как убили Силуруса, дела в Кувшинке пошли не ахти. Вначале какие-то эпидемии, типа сальмонеллеза, нанесли первый удар по привлекательности пансионата. Потом, в начале девяностых, он разорился, был несколько раз перекуплен, а в итоге сгорел.
Старого шашлычника Гурама у развилки дорог, открывшего свой кооператив при Горбачеве, в 1992 году убили рэкетиры. Завхоз спился и повесился на бельевом складе. Завсегдатай «Кувшинки» Алан погиб на горячей иракской земле непонятно за что и зачем, и стал резиновой маской в западных супермаркетах. Там, где болтаются на крючках все великие или отвратительные люди. Пустые и искуственные лики, словно снятые скальпы – Горбачева и Черчилля, Буша и Саддама, Джека Потрошителя и Алана – они висят в назидание современникам и потомкам, как прикрытие для новых грабителей и маньяков…