Кинжал без плаща
Шрифт:
– С ума сошли… У нас поминки, а вы и тут лезете… Вон отсюда, и ждите на улице…
В роскошном, золочено-бархатном будуаре палаццо швейцарской «маленькой Италии» она не находила себе места. По правде сказать, она, «рабочая лошадка» милицейской службы, жившая в стандартной квартирке на стандартную зарплатку и выполнявшая со студенческих лет рутинную работу пресс-секретаря, так до конца и не поверила во все случившееся…
Да, это было слишком быстро, чтобы принять или просто понять. Сперва этот Муромов, завораживавший взглядом,
Почему заметит?! Почему обязательно?! Почему этот псевдоним – Алена Лузина, и кто такая Лузина на самом деле? Ничего Динаре не объясняли – просто приказывали…
Потом – лимузин, Мезенцов и палаццо. Гламурная жизнь и глобальный «топ» качества жизни. Он не просто «заметил». Он полюбил ее с первого взгляда – так, как Муромов и предположить не мог – всей силой угасающего, умирающего сердца.
Она знала, что он – страшный человек. Не только потому, что он был богат, а богатые не бывают безобидны. Нет, помимо этой логики, она ощущала над ним черный зловещий антинимб, некое колыхание мрачной ауры, от которой не убежать никуда.
Лучше вам не видеть того, что я видел и делал – словно бы говорил весь его вид. Сперва он считал ее дочерью. Но недолго – может быть, что-то уточнил, а может быть – ему было уже все равно… Человек, прошедший через ЕГО грехи, посмеялся бы над греховностью инцеста…
Он любил ее в огромной спальне, на огромной кровати, на водяном матрасе, на котором кажется, будто лежишь на облаке. Он любил ее на шелковых простынях, под венецианскими зеркалами, и любил так, как только лучшие мужчины любят самых прекрасных женщин на земле…
Наверное, им ничего уже не нужно было, кроме друг друга.
Но все кончилось так же быстро, как и началось.
Тем утром, когда она его предала, он встал очень рано и очень тщательно побрился своей опасной бритвой – «золинген». Потом позвонил Горелову и улетел на другой конец Европы…
А для нее он оставил большой пакет.
Она вскрыла конверт и прочитала записку.
Ее обожгло – наверное, сильнее, чем если бы плеснули кипятком…
«Динара, – писал он своим крупным, уверенным подчерком – Здесь деньги и кольцо с бриллиантом – для тебя. Я хотел бы, чтобы оно стало обручальным, но у каждого своя судьба… Уезжай немедленно, мои люди тебе этого никогда не простят. Будь счастлива»
Без подписи. Он не стал подписывать эту жуткую бумагу, потому, наверное, что не знал, как? Лордиком – дико и пошло, он ведь ей в отцы годился. Леонардом – как-то формально. Мезенцовым – просто глупо. Ну, не «котиком» же, и не «Леонардом Николаевичем»…
Они были из разных миров, и попросту не знали, как позвать друг друга. Ни она – его, ни он – ее…
Их столик был у окна. Майор в пластиковой маске шел к ним быстрыми шагами по ресторанному залу. Маска была из супермаркета, Пупырышкин так толком и не разглядел чья, взял ту, что поближе и почеловечнее.
В руке чуть подрагивал черный пистолетный ствол. Прицел пришелся на затылок Горелова…
Грохот выстрела потряс тихий «Гроссэгер». Люди закричали и как-то разом ринулись под столики. Недожевавший и недоговоривший бывший полковник КГБ СССР Олег Петрович упал, как пьяный, прямо в тарелку простреленной головой.
Мезенцов успел привстать, ни о чем не спрашивая, и сразу все осознав, зачем-то сунул руку в карман пиджака.
Пистолет синевато курил после выстрела. Сизо дымила и недокуренная сигарета Мезенцова, лежавшая в пепельнице перед ним. Лязгнул отскакивающий затвор – и желтобрюхая пуля вырвалась на оперативный простор.
С грохотом упал стул, с которого Леонард Николаевич привстал – грузное тело старика ушло следом, задев соседний столик, широко распластавшись на полу.
Майор Пупырышкин в резиновой маске какого-то американского актера или экстрасенса, подошел к Мезенцову и произвел контрольный выстрел в голову.
Потом двинулся к выходу, используя всеобщее замешательство. Краем глаза он заметил, что из руки Леонарда Николаевича откатился далеко в угол какой-то небольшой предмет, но это было уже не важно.
Может быть, это маленький револьвер, которым Мезенцов собирался защищаться? Или нож? Хотя для ножа в кармане Мезенцов был слишком крупной фигурой…
– …Вот ведь оно как… – бормотал журналист Георгий Гребницкий, которого вычистили из кремлевского пула. – А я думал, он меня ценит… Хорошим пиарщиком называл… Что же это, получается, я заново родился, что ли?!
Это была ее месть, ее последняя и единственная месть. Она помнила телефон палаццо, в котором так недолго была счастлива. Теперь она вернулась к прежней, серой и безнадежной жизни «тягловой скотинки», которой мало платят и много унижают.
После глотка солнца возвращаться в погреб тяжело.
Особенно, если не можешь отмыть в душе прилипшее ощущение собственной ссученности…
Она подняла телефонную трубку. Это будет очень дорогой телефонный звонок, но ей уже все равно. Совершенно все равно.
Она знала, что ее любимый был доном Ронато, членом совета семей, и что сицилийцы не простят его убийцу. Будут искать его всю жизнь, а когда найдут – разрежут горло и выпустят язык на манер галстука…
Но не какого-то дурака Пупырышкина, который суть есть глупое орудие, бесчувственное бревно. Нет. Муромова. Только Виктора Муромова. Если они узнают, что это сделал он…
Она звонила сицилийцам. Звонила, не экономя на международном звонке, хотя знала, что он обойдется в половину ее зарплаты.
Она рассказала им все. А чтобы они поверили – и отомстили Муромову – она назвала себя и свое местоположение.
– Вы понимаете, что при вашей роли вас ждет то же, что и его? – растерянно спросил голос с южным, похожим на армянский, акцентом на том конце провода.
– Мне все равно. Я хочу, чтобы вы приняли мое свидетельство. А доказательство у меня одно – я сама…