Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.1
Шрифт:
Птица сделала круг над головой Димова, и тот поднял руку, как бы приветствуя ее.
У птицы были громадные крылья и маленькое пушистое тело.
— Вы их подкармливаете? — спросил Павлыш.
— Разумеется.
У Ванчидоржа была неприятная манера саркастически хмыкать. И непонятно было, смеется он или сердится.
Чуть выше первой показалась вторая птица. Она сложила крылья и мягко спланировала, усевшись на скалу рядом с Димовым. Димов протянул руку и потрепал птицу по шее.
— Пошли, — повторил Ванчидорж.
Внутри Станция была устроена удобно.
Димов сказал:
— У нас с жильем здесь туго. В прошлом месяце приехала группа физиологов, шесть человек, заняли все свободные помещения. Вам придется пожить в комнате с Ваном. Вы не возражаете?
Павлыш поглядел на Ванчидоржа.
Тот отвернулся к стене.
— Я, разумеется, не возражаю. Но не стесню ли…
— Я редко бываю в комнате, — быстро ответил Ван.
Комната Ванчидоржа была просторна — не чета клетушкам на других станциях. В толще скалы было вырублено высокое узкое окно, сквозь которое врывался солнечный свет.
— Вот ваша кровать, — сказал Ван, указывая на самую настоящую, в меру широкую, удобную кровать, спинкой которой служила изрезанная сложным узором зеленоватая каменная плита.
— А вы? — спросил Павлыш. Второй кровати в комнате не было.
— Принесу. Не успел. Вас никто не ждал.
— Вот я и буду спать на той кровати, которую вы принесете, — решил Павлыш. — Гостеприимство не должно сопровождаться жертвами.
Он отошел от окна. Вдоль стены комнаты тянулся рабочий стол. На столе лежали пластины розового и светло-зеленого прозрачного камня. Нефрит, догадался Павлыш. На одной из пластин был намечен рисунок — птица с широкими крыльями. Нефрит тепло светился в отраженном солнечном свете. Раковина, похожая на половинку гигантского грецкого ореха, бросала на потолок перламутровые радужные блики. Ван раскладывал почту на стопки. Второй стол был придвинут к боковой стене напротив кровати. Над столом было несколько полок. К стопке микрофильмов на второй полке была прислонена фотография Марины Ким в рамке из нефрита. Рамка была вырезана с большим искусством, взгляд запутывался в сложном узоре. Павлыш сразу узнал Марину, хотя в памяти она осталась в белом завитом парике, который придавал чертам лица нелогичность, подчеркивая несоответствие между разрезом глаз, линией скул и пышными белыми локонами. Настоящие волосы Марины были прямыми, черными, короткими.
Павлыш обернулся к Вану и увидел, что тот перестал раскладывать почту и наблюдал за ним.
Дверь отворилась, и вошел человек в голубом халате и хирургической голубой шапочке.
— Ван, — сказал он, — неужели почту привезли?
— Как у вас дела? — спросил Ван. — Лучше ему?
— Ласты есть ласты, — ответил человек в голубом халате. — За один день не вылечишь. Так что же с почтой?
— Сейчас иду. Немного осталось.
— А мне что-нибудь есть?
— Подожди немного.
— Отлично, — произнес хирург. — Иного ответа от тебя и не ждал. — Он пригладил короткие усики, провел ладонью по узкой бородке. — Вы грузовиком прилетели? — повернулся он к Павлышу.
— Да. Вместо Спиро.
— Очень приятно, коллега. Надолго к нам? А то подыщем вам работу.
— Приятно сознавать, — сказал Павлыш, — что, куда я ни попаду, мне сразу предлагают работу, даже не спрашивая, хороший ли я работник.
— Хороший, — убежденно заявил хирург. — Интуиция нас никогда не обманывает. А я Иерихонский. Мой прадед был священником.
— А почему мне об этом надо знать?
— Я всегда говорю так, представляясь, чтобы избежать лишних шуток. Это церковная фамилия.
Павлыш снова взглянул на фотографию Марины Ким, словно хотел убедиться, не растворилась ли она. Скоро он ее увидит. Может, через несколько минут. Удивится ли она? Вспомнит ли гусара Павлыша? Конечно, можно спросить Вана, но не хочется.
— Все, — подвел черту Ван, — пошли. Вы идете с нами, Павлыш?
Они ступили в обширный зал, освещенный рядом вырубленных в скале окон. Пол зала покрыт голубым пластиком. В дальнем конце стояли длинный стол и два ряда стульев, ближе к двери — стол для пинг-понга с провисшей сеткой. Ван поставил сумку на стол и начал последовательно, словно выполняя ритуал, вынимать стопки почты и раскладывать их в ряд.
— Я позову людей, — предложил Иерихонский.
— Сами придут, — ответил Ван. — Не торопись.
Но Иерихонский его не послушался. Он подошел к стене, отодвинул крышку небольшой ниши и включил звонок, звук которого прерывисто понесся по коридорам и залам Станции.
Над пинг-понговым столом в ряд висели портреты, как портреты предков в фамильном замке. И это было необычно. Павлыш принялся разглядывать их.
Мрачный скуластый человек лет сорока, с настойчивыми светлыми глазами. Иван Грунин. За ним старик, глаза которого затенены густыми кустистыми бровями, — Армен Геворкян. Следующий портрет изображал совсем молодого парня с удивительными голубыми глазами и острым подбородком. Драч. Что-то объединяло этих людей и делало близкими, чтимыми на этой Станции. Они сделали что-то важное в том, чем занимаются остальные, может, они были дружны с Димовым или Иерихонским… Сейчас придут люди, которые услышали звон колокольчика. Войдет и Марина. Павлыш отошел подальше от пинг-понгового стола, но не спускал глаз с длинного голубого конверта, который предназначался Марине. Он лежал поверх самой тонкой стопки.
Первыми в зале появились два медика в таких же голубых халатах, как Иерихонский. Павлыш старался не смотреть на дверь и думать о посторонних вещах: например, удобно ли играть в пинг-понг при такой малой силе тяжести? То ли надо утяжелять шарик, то ли привыкать к замедленным прыжкам. Движения у людей на Проекте были куда более плавными и широкими, чем на Земле.
Медики сразу бросились к столу, но Ван остановил их:
— Погодите, пока все соберутся. Вы же знаете…
Ван явно был формалистом и поклонником ритуала.