Шрифт:
История одной мести
Копенгаген. 2013-й год. Премьера пьесы «Дурацкая жизнь».
После дружеского банкета с артистами и гостями режиссер Олуф Харальд пригласил меня в свой кабинет, где после рюмки-другой прохладного аквавита показал толстенную тетрадь с густо исписанными страницами. На русском языке.
– Сам Бог послал мне тебя, – отчего-то волнуясь, произнес Олуф. И пояснил, что с полвека назад осужденный на смерть человек по имени Кир доверил его деду Кнуду Харальду неоконченную
После ухода Кнуда Харальда из жизни рукопись перекочевала к его сыну Эрику Харальду, а затем и к внуку. Как истинный человек искусства Олуф не удержался и на собственные средства перевел исповедь Кира на датский язык и даже издал небольшим тиражом. Просто, как он объяснил, из уважения к истории, ставшей семейным преданием.
– Это, может, единственный случай в мировой мемуарной практике, – заметил Олуф, – когда книга дописана человеком, никогда не читавшим ее целиком.
Так, пробудив мое любопытство, он предложил мне подумать о пьесе, основанной на исповедальных записях Кира. Разумеется, если они меня впечатлят.
Замечу, что любое практическое предложение, исходящее от театра (тем более зарубежного), для драматурга важно и лестно. По возвращении домой я самым внимательным образом ознакомился с рукописью. И не один раз. С каждым прочтением меня все больше поражала невероятная судьба ее автора. Казалось, сам Бог послал мне такой сюжет и героя, которому невольно сочувствуешь.
Впрочем, спустя какое-то время, измучившись, я позвонил Олуфу и признался в своем бессилии написать для театра пьесу по мотивам исповеди Кира. Тут нужен Шекспир, сказал я.
Между тем эта трагическая история уже поселилась во мне и будоражила мое воображение. Размышляя о Кире, я вспоминал судьбы библейского Давида, античного царя Эдипа, новозаветного Иисуса Христа – тоже сполна вкусивших тяжких испытаний, уготованных человеку в нашем мире.
Тут, пожалуй, стоит заметить, что не все из описанных Киром исторических событий (вроде, похорон Сталина и некоторых других) так уж буквально совпадают с комментариями по ним же в учебниках по отечественной истории второй половины ХХ века. Но и тут я соглашусь с ирландским философом-пантеистом Иоанном Скотом Эриугеной, сравнившим историю людей с переливающимся множеством оттенков павлиньим хвостом. Сколько людей, полагал он, столько на самом-то деле историй!
И вот, наконец, русский вариант книги Кира публикуется в первозданном виде, без последующих «датских примесей». Естественно, с благословения любезного Олуфа Харальда.
1
Я знаю, мне нет оправдания, и пишу эту исповедь не потому, что ищу прощения.
Нет кары, соразмерной тому злодеянию, что я совершил – пускай по неведению, пусть по злой воле.
Коварство, проклятье и рок – лишь слова, неспособные передать и сотой доли несчастий, доставшихся мне от рождения.
Пережитое мною с трудом способно поместиться в судьбе обычного человека.
О, если бы мне до всего намекнули, что ждет меня впереди, – я бы тут же сказал: перебор!
И тогда бы взмолился: увольте!
Теперь, когда все позади, остается вопрос, ответ на который, возможно, получу по ту сторону жизни: за что мне были посланы такие испытания?..
2
Сразу должен предупредить случайного читателя этих записок, ищущего отдохновения или веселья: увы, ни того, ни другого он в них не найдет – разве что голую правду о жизни, не приукрашенную одеждами художественного вымысла.
В тесной клетке без окон, с двойными стальными дверями самой зловещей тюрьмы Дании – фантазии не идут на ум: не до них мне!
Навряд ли разумно с моей стороны пытаться вернуться к истокам собственной жизни и заново переживать ее ужасы, но – все же это лучше уныния монотонного ожидания конца…
3
Итак, меня зовут Кир, и родился я не сегодня.
Лист с дерева случайно не слетает – и уж тем более имя к человеку так просто не прилепляется.
Как ни лестно мне было представлять себя некой далекой реинкарнацией древнего победоносного царя Кира, привет мне скорее был послан от Кира – святого мученика.
Родного отца я в глаза не видел – почти всю свою жизнь, до того самого рокового дня…
Мать моя посвятила мне жизнь: замуж не шла, мужчин или подруг до себя не допускала и даже на работу – дворничихой в нашем дворе – отлучалась исключительно по ночам, покуда я спал.
Сразу скажу, что она на меня никогда не кричала.
Тем более даже пальцем не тронула.
Но и доброго слова – увы! – от неё я не слышал.
Мы с нею практически не разлучались.
Общались едва односложно и по необходимости.
И пользовалась она преимущественно повелительными глаголами, я же – неуверенными наречиями.
Сестер или братьев мне Бог не послал, о чем я не раз сожалел.
Любая попытка обзавестись дружочком в образе кошечки или щенка (молчу про соседских детей) матерью моей пресекалась решительно и на корню.
– Посторонние нам ни к чему, Кир! – произносила она тягуче, пронизывая меня, как рентгеном, тяжелым взглядом своих немигающих глаз цвета дождевой воды, и прибавляла: – Ради тебя одного, Кир, живу, уж поверь!
Полные света слова – ради тебя одного живу! – отчего-то при этом звучали с угрозой.
В первый класс я пошел в восемь лет, с опозданием на год – все по той же причине: мать моя не желала со мной разлучаться.
Но и там я садился у окна, чтобы она могла меня видеть, стоя через дорогу от школы, в скудной тени засохшего ясеня.