Кириньяга. Килиманджаро
Шрифт:
– Потому что у нее несчастливый конец.
– Не у всех историй счастливый конец, – ответил я.
– Я не люблю несчастливые концы, – возразила она.
– И я не люблю, – согласился я. Помолчав, посмотрел на нее. – А как, по-твоему, должна была закончиться эта история?
– Слону нельзя было выменивать то, что делает его слоном, ведь человеком он в любом случае стать не смог бы.
– Отлично, – одобрил я. – А стала бы ты выменивать то, что делает тебя одной из кикуйю, чтобы попытаться стать той, кем тебе не сделаться
– Ни за что!
– А вы? – оглядел я слушателей.
– Нет! – вскричали они.
– А что, если бы слон предложил вам бивни или гиена – клыки?
– Ни за что!
Я помолчал, прежде чем задать следующий вопрос.
– А что, если бы масаи предложил вам свое ружье?
Большинство детей снова ответили «нет», но я заметил, что двое мальчишек постарше промолчали. Я повторил им свой вопрос.
– У ружья нет бивней или клыков, – сказал тот, что был выше другого. – Это оружие, которым может пользоваться человек.
– Это правда, – поддержал его мальчишка помладше, переминаясь босыми ногами в пыли и взметнув облачко пыли. – Масаи не зверь. Он похож на нас.
– Он не зверь, – согласился я, – но он не таков, как мы. Разве кикуйю пользуются ружьями, или живут в кирпичных домах, или носят европейскую одежду?
– Нет, – в один голос отвечали мальчики.
– В таком случае разве остались бы вы настоящими кикуйю, если бы использовали ружье, жили в кирпичном доме или носили европейские вещи?
– Нет, – признали они.
– Но разве пользование ружьем, жизнь в кирпичном доме или ношение европейской одежды сделает вас масаи или европейцами?
– Нет.
– Теперь вам ясно, почему надлежит отвергать дары и орудия труда иномирцев? Мы никогда не станем такими, как они, но можем перестать быть кикуйю, а если перестанем быть кикуйю, не став никем иным, то превратимся в ничто.
– Понимаю, Кориба, – сказал высокий мальчик.
– Ты уверен? – спросил я.
Он кивнул:
– Уверен.
– А почему у тебя все истории такие? – спросила девочка.
– Какие?
– Ты всегда рассказываешь про глупого слона, или про шакала и птичку-медоуказчика, или про леопарда и сорокопута, но, как только начинаешь пояснять, что имел в виду, всегда получается, что ты рассказывал про кикуйю.
– Это потому, – ответил я с улыбкой, – что я кикуйю и вы все тоже кикуйю. Были бы мы леопардами, то и все мои истории были бы про леопардов.
Я еще несколько минут посидел с ними в тенечке под деревом, а потом увидел, как через высокую траву к нам бежит Ндеми и лицо его пылает возбуждением.
– Ну? – спросил я, подождав, когда он приблизится.
– Масаи вернулся, – сообщил он.
– Убил он физи? – спросил я.
– Минги сана, – отвечал Ндеми. – Очень много!
– И где он сейчас?
– Он у реки, с юношами, которые изъявили желание почистить его оружие и содрать шкуры со зверей.
– Думается, надо бы мне их проведать, – сказал я, осторожно поднимаясь, ибо у меня ноги затекли от слишком долгого сидения в неподвижной позе. – Ндеми, ты
Ндеми выпятил грудь от гордости, словно петух, ведь я сам попросил его сопровождать меня, и вскоре мы уже шагали через бурлящую жизнью саванну.
– А что масаи делает у реки? – спросил я.
– Он нарезал своим панга молодые побеги, – ответил Ндеми, – и учит юношей, как что-то из них соорудить, но я не понял, что это такое.
Я вгляделся в марево жаркого пыльного дня – нам навстречу двигалась небольшая процессия.
– Зато я знаю, что это, – негромко произнес я. Я никогда не видел паланкина, но представлял, как он должен выглядеть. Четверка кикуйю тащила его на потных спинах – и в нем восседал масаи.
Поскольку они двигались нам навстречу, я попросил Ндеми остановиться, и мы стали дожидаться их.
– Джамбо, старик! – сказал масаи, приблизившись на расстояние голоса. – Я убил еще семь гиен этим утром.
– Джамбо, Самбеке, – отозвался я. – Вижу, что тебе удобно.
– Не хватает подушек, – сказал он. – Да и носильщики держат его не слишком ровно. Но в целом я доволен.
– Несчастный ты человек, – проговорил я, – которому недостает подушек и уверенных носильщиков. Как же получилось, что в них возникла недостача?
– Это потому, – ответил Самбеке с ухмылкой, – что здесь еще не построена Утопия. Однако мы к ней приближаемся.
– Ты мне, пожалуйста, сообщи, когда она наступит, – сказал я.
– Ты обязательно узнаешь, старик.
После этого он приказал носильщикам нести его дальше в деревню, а мы с Ндеми остались стоять, где были, пока он не исчез вдали.
Тем вечером в деревне устроили празднество по случаю убийства восьми гиен. Коиннаге самолично зарезал быка, люди плясали, пели и пили много помбе, а когда я вошел, танцовщики показывали засаду и убийство зверей своим новым спасителем. Охотник-масаи сидел на высоком стуле, даже выше трона Коиннаге. В одной руке он держал бурдюк с помбе, а на коленях аккуратно пристроил кожаный футляр с ружьем. Он облачился в красное одеяние своего народа, заплел волосы по племенному обычаю, а стройное мускулистое тело его блестело, натертое маслом. Две девушки, едва достигшие возраста обрезания, стояли за спинкой стула и внимали каждому его слову.
– Джамбо, старик! – поприветствовал он, когда я подошел.
– Джамбо, Самбеке, – отозвался я.
– Не зови меня этим именем, – сказал он.
– Да? А что, ты решил выбрать себе имя по обычаям кикуйю?
– Я решил взять себе имя, которое было бы понятно кикуйю, – объяснил он. – Отныне меня так следует называть в этой деревне.
– Ты что, не собираешься улетать? Ведь твоя охота окончена.
Он покачал головой:
– Нет, не собираюсь.