Киропедия
Шрифт:
Я хорошо понимаю, что у некоторых возникнут сомнения по поводу истинности этого случая. Мне также представляется, что большинство людей способны скорее одолеть врага, чем подобную страсть. И хотя большинство людей имеет право относиться ко всему этому с недоверием, так как такие случаи известны лишь немногим, мы все очень хорошо знаем, что поступки выдающихся людей редко остаются в тени. Однако никто и никогда не заявлял, будто видел Агесилая совершившим бесчестный поступок, и даже если бы стал предполагать подобное, ему никто бы не поверил. Находясь на чужбине, Агесилай никогда не занимал отдельного дома, но всегда располагался либо в храме, где совершенно невозможно заниматься бесчестными делами, либо у всех на виду, так что все становились свидетелями его беспорочного поведения. Если все, что я говорю здесь об Агесилае, неправда и вся Эллада уверена в противоположном, то моя похвальная речь не достигнет цели, я же накажу самого себя.
Глава VI
Как мне представляется, Агесилай неопровержимо доказал, что обладает мужеством и отвагой, ибо он всегда был готов выступить против самых сильных врагов, угрожавших его государству и Элладе. В борьбе против них он сам всегда шел впереди. Каждый раз, когда враги соглашались дать сражение, он не страхом повергал их в бегство и так добивался победы, но ставил трофей, одолев неприятеля в прямой и упорной битве, оставляя бессмертные памятники своей доблести, унося и сам на своем теле ясные свидетельства мужества, проявленного в бою. Поэтому желающие судить о его душевных качествах могли сделать это по личным наблюдениям, а не по слухам. Однако будет справедливо судить о военных подвигах Агесилая не только по трофеям, поставленным им; о его подвигах лучше всего свидетельствуют походы, которые он совершил. Победы его были ничуть не менее значительными, когда враги уклонялись от сражения; в этих случаях он добивался победы без риска и с большей пользой для государства и союзников Спарты. Ведь и во время гимнастических состязаний победивших благодаря отказу противника от борьбы награждают венками ничуть не менее тех, кто одержал победу в схватке с противником.
А какие из совершенных им деяний не свидетельствуют о его мудрости — его, всегда с величайшей готовностью исполнявшего волю отечества, оказывавшего помощь близким, приобретавшего самых верных друзей? Воины Агесилая одновременно и любили его, и повиновались ему. А что может так усилить боевую мощь фаланги, как порядок, создающийся благодаря воинской
Глава VII
Подробное описание того, насколько он был предан своему государству, заняло бы слишком много места. Как я полагаю, среди совершенных им деяний нет ни одного такого, которое бы об этом не свидетельствовало. Короче, все мы знаем, что Агесилай не жалел трудов, смело подвергался опасностям, не щадил ни средств, ни здоровья и не ссылался на преклонный возраст, когда ему представлялась возможность принести пользу государству. Одновременно он считал долгом истинного царя оказывать как можно больше благодеяний своим согражданам. К числу величайших услуг, оказанных отечеству, я отношу и то, что Агесилай, оставаясь самым могущественным человеком на своей родине, тщательнейшим образом соблюдал законы государства. Действительно, кто осмелился бы проявить непослушание, видя, как ревностно исполняет законы сам царь? Кто, считая себя ущемленным в правах, смог бы отважиться на то, чтобы изменить существующее положение в государстве, видя, как охотно соблюдает законы и подчиняется им сам Агесилай? А он даже к своим противникам в государстве относился так, как отец относится к детям: порицал их за ошибки, награждал, когда они совершали прекрасные поступки, приходил на помощь, когда случалась беда. Никого из своих сограждан он не считал врагом, проявляя добрую волю к тому, чтобы все вели себя достойным образом и заслужили похвалу. Спасение всех граждан было для него самой важной целью, а гибель человека, хоть сколько-нибудь достойного уважения, — личным несчастьем. Твердое соблюдение законов он считал залогом процветания своего отечества, а благоразумное поведение эллинов вообще — основой могущества Спарты. И если филэллинство считать достоинством, украшающим эллина, то кто и когда видел другого такого полководца, который смог бы отказаться от взятия города, если это было сопряжено с его разрушением, или считал бы нечестием для себя одержать победу в сражении с эллинским войском? Когда Агесилаю доставили известие, что в сражении у Коринфа погибли восемь спартанцев и почти десять тысяч врагов, он нисколько не обрадовался и, вздохнув, сказал: «Увы, какое горе постигло Элладу! [471] Ведь если бы ныне погибшие остались живы, их было бы вполне достаточно, чтобы одержать победу над всеми варварами!» А когда изгнанные из Коринфа граждане стали убеждать его в том, что их город готов сдаться спартанцам, и указывали ему на средства, с помощью которых они надеялись овладеть укреплениями города, Агесилай отказался его штурмовать. [472] Он заявил при этом, что следует стремиться не к порабощению эллинского города, а к тому, чтобы его образумить: «Если мы будем уничтожать тех эллинов, кто совершает ошибки, то где мы найдем людей, чтобы одолеть варваров?» А если ненависть к персам считать прекрасным качеством, — ибо и в старину их царь [473] нападал на Элладу, чтобы ее поработить, и нынешний царь [474] поддерживает всех тех, с чьей помощью он рассчитывает более всего причинить ей вреда, и щедро одаривает людей, которые, как он надеется, за эти деньги причинят эллинам бесчисленные беды, и содействует заключению такого мира, с помощью которого он надеется посеять вечную вражду между эллинами, [475] как это все теперь ясно, — то кто другой, кроме Агесилая, приложил столько стараний к тому, чтобы от персов отложились подвластные им народы, чтобы поддерживать восставших, вообще чтобы царь персов, сталкиваясь с внутренними затруднениями, не мог доставлять беспокойство эллинам? Даже в те времена, когда Спарта воевала с эллинами, Агесилай не забывал об общеэллинском благе, но пустился в море с целью причинить как можно больше зла варварам. [476]
471
Увы, какое горе постигло Элладу! — Реплика Агесилая относится к результатам битвы при реке Немей (на границе Коринфа и Сикиона, в июле 394 г.). Известие об этом сражении Агесилай получил во Фракии, когда он спешил из Малой Азии в Грецию на помощь своим соотечественникам (ср. выше, I, 36 слл.). Об этой битве подробнее см.: Xen. Hell., IV, 2, 9–3, 1; Diod., XIV, 83, 1–2. Говоря о потерях сторон, Ксенофонт в «Агесилае» нарочно называет для спартанцев лишь число павших полноправных спартиатов. (между тем спартиаты составляли лишь незначительную часть лакедемонского войска), а для их врагов — общее и, конечно, сильно преувеличенное число всех погибших бойцов. Реплику Агесилая приводят также Плутарх (Ages., 16, 6) и Непот (Ages., 5, 2).
472
…Агесилай отказался его штурмовать. — Этот эпизод также относится ко времени Коринфской войны; ср. выше, II, 18 сл. Реплику Агесилая повторяет Непот (Ages., 5, 3–4).
473
… и в старину их царь… — Имеется в виду Дарий I или Ксеркс; ср. выше, I, 8 и прим.
474
… и нынешний царь… — т. е. Артаксеркс II Мнемон.
475
… содействует заключению такого мира… — Речь идет об Анталкидовом мире; ср. выше, II, 21 и прим.
476
… пустился в море с целью причинить как можно больше зла варварам. — Имеются в виду последние экспедиции Агесилая на помощь Ариобарзану и в Египет; ср. выше, И, 26 слл.
Глава VIII
Нельзя умолчать здесь и о его личном обаянии. Ведь в то время, когда он бывал осыпан почестями, обладал огромным влиянием, да к тому же еще и царской властью, и как царь был всеми любим и не имел недругов, никто никогда не видел его исполненным высокомерия. Напротив, всем поневоле бросались в глаза его любезность и готовность помочь друзьям. С большим удовольствием он участвовал в разговорах о любовных историях, принимал близко к сердцу все, что касалось его друзей. Такие особенности его характера, как жизнерадостность, бодрость, веселость, привлекали к нему многих, стремившихся к общению с ним не столько ради того, чтобы чего-либо от него добиться, сколько ради приятного времяпрепровождения. Он менее всего был склонен к самовосхвалению, но, несмотря на это, благосклонно выслушивал тех, кто прославлял самого себя, полагая, что этим они никому не приносят вреда, но сама похвала обязывает их доблестно вести себя в будущих сражениях. Надо упомянуть и о том, как кстати проявил он великолепную гордость. Когда до него дошло письмо от персидского царя, которое доставил посланец, прибывший вместе со спартанцем Каллеём, — а в нем содержалось предложение заключить дружбу и гостеприимство, — Агесилай письма не принял. [477] Доставившему письмо он приказал передать царю, что не следует адресоваться к нему частным образом, и при этом добавил: «Если персидский царь докажет на деле, что является другом Спарты и проявит доброжелательность по отношению ко всей Элладе, тогда и я стану ему самым верным другом. Если же царь пытается строить козни, то пусть знает, что я никогда ему другом не стану, даже если получу от него множество писем». Я особенно хвалю Агесилая за то, что он пренебрег гостеприимством персидского царя, чтобы снискать себе тем самым симпатии эллинов. Восхищаюсь я и тем, что предметом гордости он считал не сокровища или власть над большим числом подданных, но обладание личными добродетелями и власть над доблестными людьми. Так же высоко я ценю его дальновидность, нашедшую свое выражение в том, что он считал благом для Эллады, если против персидского царя восстанет как можно больше сатрапов. Ни подарки персидского царя, ни его военная мощь, ни предложение заключить гостеприимство не могли оказать влияние на Агесилая, и он делал все, чтобы избежать упрека в неверности со стороны сатрапов, которые собирались отпасть от персов.
477
…Агесилай письма не принял. — Об обстоятельствах и времени этого эпизода более ничего не известно. Названный здесь Каллей, возможно, тождествен с лакедемонянином Каллием, о котором Ксенофонт упоминает в «Греческой истории» (IV, 1, 15). Самый эпизод — очевидно, со слов Ксенофонта — упоминают еще Плутарх (Ages., 23, 10; Apophth. Lac. Ages., 69, p. 213 d — e) и Элиан (V. h., X, 20).
А кто не проникся бы восхищением перед его умеренностью? Персидский царь, например, старался собрать в свои сокровищницы все золото, все серебро, все ценные вещи, которыми обладали люди, полагая, что если он будет обладать большим количеством денег, то с их помощью сумеет подчинить себе всех. Агесилай же, напротив, устроил свой дом совершенно иначе, не нуждаясь в чем-либо подобном. Если кто этому не верит, пусть взглянет сам, как скромно выглядело жилище его, пусть посмотрит на двери его. При взгляде на них приходит в голову мысль, что это те же самые двери, которые поставил Аристодем, потомок Геракла, когда возвратился на родину. [478] Пусть желающие рассмотрят внутреннее убранство дома, вспомнят, как вел себя Агесилай на пиршествах; пусть послушают рассказы о том, как [479] отправлялась в Амиклы на обычном канатре. [480] Он так соразмерял свой расход с приходом, что совершенно не я нуждался в добывании денег нечестными способами. Считается прекрасным деянием соорудить такую крепость, которая неприступна для врагов; но намного прекраснее, полагаю я, сделать неприступной для растлевающего влияния денег, наслаждений, страха свою собственную душу
478
…
479
… дочь его… — Эти слова, отсутствующие в рукописях, впервые были внесены в текст, по указанию И. Казобона, И. К. Цойне в его издании «Агесилая» 1782 г.
480
… на обычном канатре. — Канатр — повозка с плетеным кузовом (от «канна» — тростник). Ср. свидетельство Плутарха: «Канатром лакедемоняне называют деревянные изображения грифов и полукозлов-полуоленей, в которых они возят своих дочерей во время торжественных шествий» (Plut. Ages., 19, 8, перевод К. П. Лампсакова; ср. также: Hesych.). Здесь имеются в виду ежегодные процессии в Амиклы на праздник Гиакинтий (ср. выше, II, 17 и прим.). От Плутарха, ссылающегося на официальные спартанские записи, мы знаем, что у Агесилая было две дочери — Эвполия и Ипполита (Plut. Ages., 19, 10).
Глава IX
Теперь я скажу о том, как отличался его простой нрав и обхождение от чванства персидского царя. Последний стремился возвеличить себя тем, что редко появлялся на людях. Агесилай же, напротив, радовался тому, что был окружен людьми, считая, что только порок нуждается в скрытности; он полагал, что прекрасному образу жизни свет придает особый блеск. Персидский царь считал недоступность своей особы признаком величия, Агесилай же бывал рад каждому, кто хотел его посетить. Тот создавал себе славу особой медлительностью в делах, Агесилай же особенно радовался тогда, когда отпускал людей, быстро удовлетворив их просьбы. Достойно внимания и то, насколько более простыми и доступными были удовольствия Агесилая. Для персидского царя его люди обегают все земли разыскивая ему самые лучшие вина; десятки тысяч трудятся, приготовляя ему самые вкусные блюда. Трудно рассказать о том, что делается, лишь бы он задремал. Напротив, для Агесилая любовь к труду сделала приятным любой оказывавшийся доступным напиток, любую случайно доставленную ему пищу. Любое ложе оказывалось ему достаточно удобным, чтобы спокойно на нем высыпаться. И все это не только доставляло ему удовольствие, но особенно наслаждался он сознанием того, что все эти предметы находятся у него под рукой. В то же время Агесилай имел возможность наблюдать, как для царя варваров, чтобы избавить его от дурного настроения, свозились со всех концов земли услаждающие напитки и яства. И что еще доставляло Агесидаю удовольствие, так это умение приспособляться к различным временам года. В то же время он видел, как царь варваров боялся и жары и холода по причине душевной слабости; он вел образ жизни, достойный не доблестных мужей, но самых жалких зверьков. А как не назвать прекрасной и поистине великолепной особенностью его образа жизни то, что дом свой Агесилай украсил предметами и устроил соответственно занятиям, достойным мужей! Он держал своры охотничьих собак, разводил породистых, годных к военной службе лошадей. Свою сестру Киниску он убедил разводить коней для конных ристаний. На состязаниях в беге колесниц Киниска одержала победу, и Агесилай благодаря этому ясно всем показал, что разведение подобных коней свидетельствует только о богатстве, а вовсе не о мужской доблести. [481] И разве не свидетельствует о благородстве его характера высказанное им мнение, что победа в беге колесниц ничуть не увеличит его славы? [482] Напротив, если он приобретет благорасположение своего государства, большое число верных друзей; если он станет первым благодетелем отечеству, соратникам и сокрушит врагов родины, именно тогда он одержит победу в самых прекрасных и величественных состязаниях и приобретет самую громкую славу как при жизни, так и после смерти
481
…показал, что разведение подобных коней свидетельствует только о богатстве, а вовсе не о мужской доблести. — На конных ристаниях победа присуждалась тому, кто был владельцем колесницы. Богатые люди, которые одни только и могли содержать скаковых лошадей, добивались побед, не участвуя непосредственно в состязании, af используя наемных возниц. Так могла поступить и сестра Агесилая Киниска, которая, по свидетельству Павсания, первая из женщин занялась содержанием скаковых лошадей и одержала победу в Олимпии (Paus., Ill, 8, 1 сл.; ср. также: Plut. Ages., 20, 1).
482
… победа в беге колесниц… не увеличит его славы? — Сходную мысль о том, что честолюбие правителя должно быть направлено не на содержание спортивных колесниц, а на заботу о процветании своего государства, высказывает Ксенофонт и в «Гиероне» (11, 5 слл.).
Глава X
Вот за какие качества я восхваляю Агесилая. О нем нельзя говорить так, как говорят о человеке, нашедшем сокровище: «хотя он и стал более богатым, но от этого не стал более хозяйственным»; или как о стратеге, одержавшем победу над войском врага, но оказавшемся жертвой эпидемии, — «хотя этому стратегу сопутствовала удача, но от этого он не стал более опытным в искусстве вождения войск». Напротив, лишь тот может быть назван доблестным и совершенным мужем, кто «оказывается самым неутомимым там, где надо усиленно трудиться, самым храбрым там, где требуется мужество, самым мудрым там, где необходимо держать совет». Если шнур и линейку следует признать прекрасным человеческим изобретением, с помощью которого создаются совершенные произведения архитектуры, то настолько же прекрасным примером, на мой взгляд, должны служить и добродетели Агесилая для всех, кто хочет стать доблестным мужем. Действительно, можно ли стать нечестивым, подражая благочестивому, или несправедливым, подражая справедливому, или наглецом, подражая скромному, или разгульным, подражая умеренному? Агесилай не так гордился царской властью, давшей ему право повелевать людьми, как властью над самим собой, и видел свою славу не столько в том, чтобы вести сограждан в бой против врага, сколько в том, чтобы вести их по пути добродетели. Пусть никто не назовет эту речь плачем на том основании, что Агесилай прославляется здесь уже после смерти; именно поэтому речь эта скорее является похвальным словом. Я хотел бы прежде всего возразить, что говорю здесь об Агесилае лишь то, что он слышал о себе и при жизни. И вообще, может ли что-либо быть более чуждым погребальному плачу, чем жизнь, полная славы, и прекрасная смерть? И есть ли что-либо более заслуживающее похвального слова, чем великолепные победы и вызывающие восхищение подвиги? Его можно с полным основанием назвать счастливым — его, который с детского возраста был влюблен в славу и стал самым знаменитым из всех современников! Будучи честолюбивым от природы, он прожил жизнь, со времени занятия царского престола не потерпев ни одного поражения. Достигнув самого преклонного возраста, до которого вообще доживают люди, [483] он не совершил ни одного предосудительного поступка ни по отношению к тем, кем он правил, ни по отношению к тем, против которых он воевал.
483
Достигнув самого преклонного возраста, до которого вообще доживают люди… — Агесилай достиг 80-летнего возраста; ср. выше, II, 28, а также Plut. Ages., 40, 3.
Глава XI
Я хочу теперь в самых общих чертах представить добродетели Агесилая, чтобы похвальное слово о нем лучше запечатлевалось в памяти. Он почитал религиозные установления даже у врагов, полагая, что сделать своими союзниками богов вражеской страны не менее важно, чем богов дружественного государства. К умоляющим о защите и находящимся под покровительством божества он никогда не применял насилия, даже если они были врагами. Он считал абсурдным называть людей, грабящих храмы, святотатцами, и в то же время считать благочестивыми тех, кто отрывает умоляющих о защите от алтарей. Агесилай любил повторять, что боги, по его мнению, радуются благочестивым делам людей ничуть не меньше, чем жертвам, которые им приносят. Преуспевая, Агесилай никогда не относился к людям с презрением, но за все благодарил богов. Избегнув опасности и радуясь избавлению, он приносил богам гораздо большие жертвы, чем обещанные им в тот момент, когда он чего-то опасался. Даже в смятенном состоянии духа он выглядел радостным и веселым, а будучи вознесен, оставался добрым и приветливым. С наибольшей симпатией он относился не к самым влиятельным из своих друзей, а к самым преданным, а ненавидел не тех, кто защищался от причиняемого им зла, а тех, кто проявлял неблагодарность, несмотря на оказанные им благодеяния. Ему доставляло удовольствие видеть, как корыстолюбивые люди превращались в бедняков; напротив, благородным людям он помогал разбогатеть, желая тем самым доказать, что добродетель вознаграждается лучше, чем порок. Он охотно общался со всякими людьми, но дружил лишь с благородными. Когда он слышал, как человека порицают или хвалят, он считал одинаково важным для себя получить ясное представление как о тех, кто произносил эти похвалы или порицания, так и о тех, кого порицали или хвалили. Людей, обманутых друзьями, он не порицал, но жестоко бранил тех, кого обманывали враги. Обмануть недоверчивого человека он почитал за ловкость, а доверчивого — бесчестным поступком.
Когда его хвалили люди, готовые одновременно и порицать то, что им не нравилось, он радовался и никогда не обижался на чистосердечное свободное суждение. Скрытных людей он остерегался, как остерегаются засады. Клеветников он ненавидел больше, чем воров, полагая, что утрата друга является большей потерей по сравнению с денежным ущербом.
Агесилай снисходительно относился к ошибкам, совершенным частными людьми; напротив, ошибкам государственных деятелей он придавал очень большое значение, считая, что частные лица своими ошибками приносят вред немногим, тогда как ошибки должностных лиц приводят к большим бедствиям. Царям подобало, по его мнению, быть не бездеятельными, но доблестными и прекрасными. Хотя многие и пытались воздвигнуть ему статуи, он всегда от этого уклонялся, [484] но неустанно трудился, чтобы оставить память о своей деятельности; по его мнению, создание статуи зависело от скульптора и богатства лица, в честь которого она ставится, тогда как память о душе человека зависит от него самого и от добрых его качеств. В своем отношении к деньгам он был не только честным, но и щедрым человеком, считая необходимым признаком честности не трогать чужого, тогда как щедрый человек охотно дарит и свое. Всегда он опасался судьбы, полагая, что преуспевание в жизни еще не может быть названо счастьем, и только окончившие свой жизненный путь со славой могут быть названы поистине счастливыми. Знающий, что такое добродетель, должен был, по его мнению, нести большую ответственность за пренебрежение ею, чем не знающий. Он уважал только такую славу, которой человек добился благодаря своим личным заслугам. Лишь немногие, кажется мне, могли сравниться с ним в том, чтобы исполнение нравственного долга считать удовольствием, а не тяжкой обязанностью. Похвала доставляла ему больше радости, чем деньги. Но мужество, проявлявшееся им, было сопряжено скорее с осмотрительностью, чем с риском. И мудрость свою он больше доказывал на деле, чем в искусных речах.
484
… он всегда от этого уклонялся… — О том, что Агесилай не желал, чтобы ему ставили статуи, и даже вообще запрещал создавать свои портретные изображения, свидетельствует и Плутарх (Ages., 2, 4; Reg. et imp. apophth. Ages., 12, p. 191d; Apophth, Lac. Ages, 26, p. 210 d. и 79, p. 215a). Цицерон, рассуждая о преимуществах увековечения средствами искусства или историоописания, справедливо заметил как раз по поводу Агесилая: «Спартанец Агесилай, не дозволивший изобразить себя ни в живописи, ни в изваянии, заслуживает упоминания не менее, нежели те, кто очень старался об этом; ведь одна книжка Ксенофонта, восхваляющая этого царя, легко превзошла все картины и статуи» (Ер. ad fam., V, 12, 7, перевод В. О. Горенштейна).