Кисейная барышня
Шрифт:
– - Что делать, барышня: все мы под Богом ходим,-- ласково проговорил он, надевая свою бронзовую цепь.-- Тяжелое наше ремесло...
Комнаты ромодинскаго дома сразу наполнились специально-аукционной публикой, которая ходила по всем комнатам, ощупывала мебель, приценивалась к разным незнакомым вещам и горячо советовалась по углам. Были тут и купцы, и чиновники, и городския торговки -- жажда легкой наживы соединила всех в одно живое и алчное целое. Зиночка оторопела, когда в этой толпе увидела Сеничку Татаурова и одного из братьев Черняковых -- неужели и они будут что-нибудь покупать? В следующий момент девушке сделалось совестно, совестно не за себя, а за них... Она хотела выйти из комнаты и не могла: ее что-то приковывало остаться здесь до конца. Ни Татауров ни Черняков даже не поздоровались с ней...
– - Начните с дорогих вещей,-- советовал Черняков приставу.-- А то что мы будем здесь толкаться напрасно...
Но пристав не согласился, ссылаясь на опись имущества. Черняков и Татауров даже не сняли шуб и ходили по комнатам, точно где-нибудь в лавке. Зиночка поняла, куда пойдут рояль и "Рогнеда", но теперь ей было все равно. Только скорее бы все кончилось и скорее бы выбраться из этого дома.
– - Лампа висячая, для столовой,-- начал пристав каким-то деревянным тоном, как читают дьячки.-- Оценена в три рубля: кто больше?
– - Накидываю гривенник...-- донеслось от дверей, где жалась кучка каких-то "сшибаев".
– - Три рубля десять копеек... Кто больше? Раз... Три рубля десять копеек... Кто больше? Два... Три рубля десять копеек... Кто больше? Три.
Эту церемонию продажи Зиночка видела в первый раз, и каждый удар аукционнаго молотка отдавался в ея сердце, точно заколачивали невидимый гроб невидимаго мертвеца. Двери в передней постоянно отворялись, впуская клубы белаго пара,-- в комнатах набралось так много народу, что сделалось жарко. Приходившие и уходившие не снимали калош, и весь паркет покрылся грязными следами от ног. Даже окна отпотели, и в них так печально смотрел серый зимний день. Аукционная публика принесла с собой запах лука, пота и грязнаго белья. Какая-то торговка громко икала... Зиночка смотрела на шумевшую публику и старалась припомнить, где она видала старичка-пристава -- у них он не бывал и в театре тоже, а лицо положительно знакомое. Ах, да, в церкви, в соборе... Он всегда стоял у праваго клироса и, склонив голову немного набок, подтягивал соборным певчим. Зиночка принимала его почему-то за полицейскаго чиновника.
Нерешительно шушукавшая публика делалась с каждой минутой все смелее. Одни развалились в креслах, другие курили дешевыя папиросы, третьи в десятый раз перерывали шубы -- да, это были ужасные люди, явившиеся сюда растащить все до последней нитки. Проданныя вещи немедленно уносились, и оценка купленнаго происходила уже на улице. Были покупки, которыя сейчас же переходили во вторыя руки. Жадность настолько разрасталась, что азартные покупатели набивали цену на вещи совсем им не нужныя. Особенно выдавался сгорбленный старичок с рябым лицом, который покупал все: умывальник, олеографии, посуду, сбрую, детскую кроватку, старыя калоши. Это оказался маньяк покупок "по случаю". У него вышло несколько ссор с торговками, вырывавшими друг у друга из рук разное платье. Настоящие вороны, слетевшиеся на падаль.
С каждой проданной вещью из дому уходило какое-нибудь детское воспоминание, семейная сцена, просто затейливая часть той обстановки, среди которой жилось так хорошо. Это были молчаливые друзья, которые уходят последними. Вот это было любимое кресло папы, это подарок, это рабочий столик m-lle Бюш... Когда дети обрывают растение листочек за листочком, оно, вероятно, чувствует то же, что сейчас перегнивала Зиночка.
– - Рояль... кто больше?-- выкрикивал своим деревянным голосом пристав.
Зиночка вздрогнула. Неужели и рояль продадут? Покупателем явился Татауров, а Черняков для шутки набивал цену пятачками -- он хотел отплатить приставу за его нелюбезность. Зиночка не вытерпела и убежала в свою комнату, где и бросилась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. Какие они все злые, гадкие, жадные и безсовестные!
Рояль остался за Татауровым, а "Рогнеду" купил Черняков.
После аукциона дом Ромодиных сразу опустел и комнаты сделались точно больше. Но бедным людям даже горевать некогда: нужно было отыскивать квартиру, укладывать оставшийся скарб и вообще хлопотать. Ангелом-утешителем явилась опять m-lle Бюш, которая вместе с Зиночкой ездила по всему городу отыскивать дешевенькую квартиру, комнаты в три,-- Елизавета Петровна ничего не хотела знать. Квартиры оказались дрянныя и дорогия, но нужно было выбирать хоть что-нибудь. M-lle Бюш знала все на свете и остановилась на маленьком домике в три окна. Хозяин -- отставной чиновник, дворик чистенький, при доме небольшой садик.
– - Деньги за месяц вперед,-- предупредил чиновник.
– - Неужели он боится, что мы ему не заплатим каких-нибудь десять рублей?-- удивлялась Зиночка.-- Он, должно-быть, очень жадный человек.
– - Нет, гораздо проще: бедный...
Переезд на новоселье занял всего один день: вещей оставалось так мало. M-lle Бюш опять явилась на помощь и не вышла из квартиры, пока не поставлен был на свое место последний стул. Когда она собралась уходить, Милочка бросилась к пей на шею и со слезами начала упрашивать остаться. Эта сцена произвела на всех самое тяжелое впечатление, а Милочка плакала до истерики. Маленькая квартира просто давила Зиночку,-- она еще не знала, что маленькия квартиры требуют мало дров, а дрова стоят денег. От промозглых стен чем-то пахло, из передней несло холодом, а кухня помещалась в подвале. Из всей прислуги теперь осталась одна черная кухарка, сварливая и грубая баба, напивавшаяся по праздникам.
– - Ничего, привыкнете помаленьку...-- утешал чиновник, явившийся на другой день утром поздравить с новосельем.-- Летом вот садик у меня, цветочки можно будет посадить.
Разместиться в трех комнатах было довольно мудрено, тем более, что Елизавета Петровна заняла одна самую большую. В другой поместились мальчики, а в третьей -- Зиночка с Милочкой. Ни гостиной, ни столовой, ни кабинета -- это уж совсем скверно, и Милочка опять капризничала, потому что в их комнате обедали. Зиночке пришлось самой отправиться в первый раз на рынок, чтобы закупить провизии, а потом на нее же легло и все остальное хозяйство. У бедных людей день короток.
VIII.
– - Что же, разорваться мне, что ли?-- повторяла кухарка на тысячу ладов каждый день.-- И туда и сюда,-- везде Матрена покатись горошком.
Собственно, Матрена с грехом пополам управлялась на своей кухне, но была глубоко убеждена, что ворочает целым домом: кто же, кроме нея, ежели другой прислуги нет,-- все она, Матрена! Сначала такое бахвалество возмущало Зиночку, но потом она привыкла к нему, за исключением тех случаев, когда к Матрене завертывала на минутку какая-нибудь такая же "черная куфарка" и оне вдвоем начинали разбирать своих господ по косточкам. Конечно, отказать Матрене можно было калздую минуту, но ведь все Матрены на свете одинаковы, как уверяла m-lle Бюш, и все держат себя таким образом, что хоть сейчас отказывай. К числу достоинств настоящаго экземпляра принадлежало то, что она умела каким-то образом ладить с Елизаветой Петровной. Секрет заключался в том, что Матрена проносила барыне под своим фартуком бутылки с мадерой. Когда у барыни вышли деньги, Матрена с ловкостью обезьяны начала сбывать разныя барския вещи -- кольца, брошки, серьги. Елизавета Петровна совсем упала духом и все сильнее поддавалась охватившей ее апатии. Будь, что будет: и мужобманул и любовник обманул -- чего же ждать от жизни? Она принадлежала к тому разряду женщин-нулей, которыя никакого самостоятельнаго значения не имеют, а получают некоторый смысл только в качестве "жены своего мужа". Да и несчастий для такого короткаго срока выпало слишком уж много.
Зиночка узнала, что каждое время года богатым людям приносит свои удовольствия и радости, а беднякам -- сезонныя невзгоды и новыя огорчения. Особенно тяжело становилось под годовые праздники, когда все магазины и лавки принимали такой оживленно-радостный вид и публика сновала по городу из конца в конец с праздничными покупками. Но были семьи, для которых и праздник являлся только лишним несчастьем, как яркое напоминание о счастливых семьях. Тем не менее Зиночка не унывала. Пока еще у них оставались кой-какия крохи, а по вечерам Зиночка работала -- да, работала! Конечно, она могла бы поступить куда-нибудь гувернанткой или бонной, но это значило бросить семью на произвол судьбы. Оставалось тянуть свою лямку на пространстве этих низеньких трех комнат, в каких творятся иногда поистине геройские подвиги. Утро уходило за хлопотами по хозяйству и в занятиях с детьми; в двенадцать часов просыпалась мама,-- нужно ей приготовить и подать кофе с любимыми сухарями из кондитерской, потом опять занятия и обед. После обеда Зиночка садилась за швейную машинку и работала, пока дети гуляли,-- нужно было и починить, и сшить новое, и выкроить что-нибудь из стараго. Это была отчаянная борьба с нараставшими прорехами, дырами и заплатами. Вечер уходил опять на занятия, и свободное время у Зиночки оставалось только после ужина, когда все укладывались спать. Да, это было уже ея время, когда она могла работать на себя... Весь дом спит, на столе горит лампочка с зеленым абажуром, а Зиночка сидит и опять шьет -- она хорошо знала разныя дамския работы, особенно вышивки. На первый раз она готовила несколько бальных носовых платков, вышитых по тончайшему батисту. Зиночка хорошо знала, чего стоят такия безделушки, и разсчитывала заработать на них на первый раз хоть что-нибудь,-- это будут ея первыя трудовыя деньги. Конечно, в магазине ей дадут половину цены, но где же взять больше? Главное, была работа, убивавшая последние свободные часы, да за такой работой и думать можно было... Ах, сколько было передумано за первыми двумя платками! И о прошлом, и о настоящем, и о будущем -- о всем нулсно подумать. Неужели они так и погибнут в этих трех конурках? Как учить детей, когда Зиночкины знания истощатся, а учиться самой ей некогда... Господи, какая она была глупая, когда так легкомысленно бросила гимназию: теперь бы могла давать уроки и поддерживать семью. Виноват во всем отец, который ее баловал. Зато теперь Зиночка чувствовала, что с каждым днем делается лучше. Конечно, руки у нея загрубели от работы, лицо побледнело, но там, внутри, образовался свой мир, и Зиночка чувствовала себя сильной. Да, она не плакала, не убивалась, не жаловалась, а отвоевывала день за днем с женским геройством. Во всяком случае, она лучше той знакомой толпы, которая ежедневно сновала у них, а теперь и носу не показывала, точно они все умерли. Впрочем, люди -- всегда люди, как она еще читала много раз раньше.