Китай, Россия и Всечеловек
Шрифт:
Итак, вернемся к китайским учениям о мире и о себе. Ничто не исчезает, со-существует, со-возникает (сян шэн); пребывая в невидимой форме, воздействует на текущие события и поступки людей. Все Ли уже пребывают в Тайцзи, как пребывает в нем изначальная Природа, «пять энергий», «пять постоянств», моральных свойств, присущих не только человеку, но лишь человек в состоянии осознать и претворять их. По закону Дао одно не может существовать за счет другого. Структурирующим началом для китайцев была не четверка, порождающая прямые углы, крутые повороты, а пятерка – символ подвижного круга – при наличии единого Центра. В пределах круга происходило вращение первоэнергий – в благоприятном порядке взаимоподдержки, в неблагоприятном взаимопреодоления, но не уничтожения (как у греков: «Огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, а земля – смертью воды», Гераклит, фр. В 76). Ни одна из энергий не главенствовала, но все располагались вокруг Центра-Земли, сменяя друг друга в прямом и обратном порядке. Если наступала янская эпоха, время Огня, то нужно было вести себя сообразно, умеренно, в иньском
По описанию знатока И цзина, сунского ученого Чжоу Дуньи (XI в.): «Беспредельное, и вслед за тем – Великий Предел. Великий Предел движется и рождает ян, в своем движении доходит до предела – и успокаивается, успокаиваясь же, он рождает инь. Когда покой доходит до предела, вновь возникает движение. То движение, то покой, – они коренятся друг в друге… Ян превращается, а инь гармонирует с ним, и они рождают воду, огонь, дерево, металл и землю. [Эти] пять ци располагаются в порядке, и тогда устанавливаются четыре времени года… Два ци отзываются друг на друга, и в их превращениях рождается десять тысяч вещей. Десять тысяч вещей постоянно рождаются, и превращения их неисчерпаемы». [284] Все это покоится в Тайцзи, потому и называют его Великим Единым, отождествляют с Сердцем-Разумом и с Духом: «Дух собирается в сердце, ци собирается в почках, формы собираются в голове. Формы и ци сменяются, а главное для них – дух…Дух – это главное в человеке. Во время сна – он в селезенке, во время же крепкого сна – он в почках. Во время бодрствования – он в печени, во время же сосредоточенного бодрствования – он в сердце». [285]
Дао-человек, пребывающий в Центре, сообщается с Духом-Шэнь. Забыв себя внешнего, находит себя внутреннего, истинного человека; достигает наивысшего, вселенского милосердия. Потому Лао-цзы и начинает 21-й чжан словами «Великое Дао и есть великое Дэ» – свершение человека, который ничему не противостоит, но все ведет к Благу (Шань). А Чжуан-цзы скажет: «Небо и Земля родились одновременно со мной; мир и я – одно целое».
Ли, сущность вещи, то, что делает ее Такой, в буддийском понимании, – в ее Таковости. Наверное, не без влияния буддизма сунские ученые сосредоточились именно на Ли, неповторимой душе каждой вещи. Если энергия Ци всеобща, имеет градацию – более тонкая, более грубая, – но не имеет индивидуального лица, то Ли индивидуально и всеобще, и в этом тайная сила его притяжения. Не зная Великого Предела, Запад пришел к крайним формам индивидуализма, который вместо свободы породил чувство отчаяния и бездомности. Иначе и быть не могло: всякая замкнутая система подвержена энтропии, саморазрушается.
В предчувствии надвигающейся катастрофы мысль обостряется, приходит осознание того, что не человек продиктовал Вселенной ее законы, а она диктует ему правила поведения и метод мышления, многомерную логику. И нет другого выхода, как понять эти законы и действовать в согласии с ними. Вместе с тем исчезает предубеждение против буддизма, который долгое время называли пессимистичным и безличностным учением. Тогда как почти век назад русский буддолог О. О. Розенберг писал: «В теории дхарм мы действительно имеем дело с анализом личности человека, ибо только в нем, а не в неодушевленных предметах содержатся все элементы, то есть и чувственнное, и сознание, и процессы». Притом если «предметом исследования теории дхарм является субъект и его внешний и внутренний мир, то окажется, что так называемое живое существо, или „континуум“ является не существом, живущим в мире, а существом, переживающим мир». [286] А в наше время на этом заостряет внимание А. Н. Зелинский: «Центр внимания в буддизме перенесен с мира явлений на внутренний мир личности, в то время как внешний мир рассматривается прежде всего как функция ее психических процессов, проецирующих в сознании иллюзию мирового круговорота (микрокосм – сансара), причем сами эти процессы, в свою очередь, выступают как отражения некоторых „метапсихологических“ явлений или онтологических универсалий (макрокосм – нирвана), не поддающихся, с точки зрения буддистов, рациональному исследованию». [287] Наконец, недавно вышел перевод отдельных глав последней сутры Будды – Сутры о Великой Нирване, где словами Будды говорится: «Добрый сын! Без мыслей о себе не может быть тех мыслей, от которых рождается сострадание к живым существам, мыслей, которые не допускают даже возможности нанесения вреда кому-либо. Таково неразличающее сознание архата». И еще сказано: в Татхагате есть вечность, счастье и атман. Но если атман присущ природе будды, то есть всем существам, то как атман может не быть в человеке? Атман и делает человека неповторимым и вечным, бессмертным. Потому в 23-й главе сутры и сказано: «Срединный Путь воистину сокрушает рождение и смерть… Срединный Путь и есть природа будды». Таким образом, природа будды «вечна, блаженна, обладает атманом и чиста». Нирвана же не угасание жизни, а «безусловная свобода от всех зависимостей. Высшее счастье». [288]
Однако ничто так трудно не изживается, как стереотипы мышления, тем более если утверждаются такими авторитетами, как Шопенгауэр. Известно увлечение Шопенгауэра индийскими упанишадами, которые он считал вершиной мудрости, но в понимании буддизма был далек от истины, хотя и считал Сострадание величайшим его достоинством. «Если в глазах какого-нибудь человека пелена Майи, principium individuationis, стала так прозрачна, что он не делает уже эгоистической разницы между своей личностью и чужой, а страдание других индивидуумов принимает так же близко к сердцу, как и свое собственное, и потому не только с величайшей радостью предлагает свою помощь, но даже готов жертвовать собственным индивидуумом, лишь бы спасти этим несколько чужих, то уже естественно, что такой человек, во всех существах узнающий себя, свое сокровенное и истинное Я, должен и бесконечные страдания всего живущего рассматривать как свои собственные и приобщить себя к несчастию Вселенной». [289] Пессимизм философа объясняют влиянием на него буддизма, но буддизм выглядит пессимизмом, потому что Шопенгауэр смотрит на него.
Таково традиционное видение: неощущение «как бы двойного бытия» или ощущение его как изначального Хаоса, меона, откуда ничего хорошего не появляется. Таково традиционное понимание Ничто – послебытие, а не добытие, непроявленная полнота сущего, как понимают Ничто на буддийском Востоке. Шопенгауэр принимал за истинно-сущее то, что буддисты называют майей, миром иллюзий.
Можно сказать, Шопенгауэр проникся одной стороной буддизма, вселенским Состраданием-Каруна, но не проникся вселенской Мудростью-Праджней. Этого не могли не заметить японские философы: «Ни Шопенгауэр, ни отталкивающийся от него Ницше не поняли истинного смысла буддизма». Ницше говорил о буддийском характере «тоски по небытию» и воспринимал европейский нигилизм как вторичный приход буддизма, видя в буддизме «полное отрицание жизни и воли, предел декаданса», понимал слово «пустота» как бессодержательность, отсутствие чего бы то ни было. [290]
Насколько архетип Хаоса все еще довлеет над сознанием человека западной культуры, свидетельствует С. Н. Трубецкой в своей книге «Учение о логосе»: «Но если начало мира есть хаос и ночь, то и конец его – в хаосе и ночи, и в настоящем они должны господствовать. Хаос сам из себя родил сознание и разум в процессе своего движения; ночь сама из себя родила свет,
Тот гордый свет, что матерь свою, ночь,
Стремится низложить и с места гонит прочь,
Но безуспешно: сколько свет ни тщится,
К телам он лепится, телам красу дает
И вместе с ними гибель его ждет.
Как случай хаоса и ночи, свет сознания, разум, никогда не может победить окончательно хаос и ночь темную, бессознательную основу существования. В самом деле, в глубине своего духа человек находит эту основу в безотчетном стремлении к жизни, в слепом инстинкте самоутверждения, который Шопенгауэр сводил к бессознательной воле». [291]
Но в русской философии произошел поворот, до сих пор, видимо, до конца не осмысленный: прозрение духовных основ жизни. «На темной основе разлада и хаоса невидимая сила выводит светлые нити всеобщей жизни и сглаживает разрозненные черты Вселенной в стройные образы». [292] Идеи Владимира Соловьева о Всеединстве и Богочеловечестве противостоят кризису европейской культуры, односторонности «отвлеченных начал». Что уж говорить о русских космистах? Идея изначального Хаоса не укладывалась в их представления о сущем. Циолковский уверял, что ни один атом Вселенной не избегнет ощущений высшей разумной жизни. В. И. Вернадский полагал, что в космосе нет противостояния косного и живого вещества; верил в необратимость эволюции живого вещества, в нарастание разума, в Ноосферу. И это согласуется с идеями греческих мистиков: «В бурных волнах обегающей крови питается сердце; //В нем же находится то, что зовем мы так часто мышленьем: // Мысль человека есть кровь та, что сердце вокруг омывает. // Разум растет у людей в соответствии с мира познаньем» (Эмпедокл. О природе, 105–106). Разум не только растет, но убывает, когда проливается невинная кровь, ибо именно в крови пребывает душа, а убиение души самый великий грех, за которым неизбежно следует возмездие. (Примеров тому не счесть: древнейшие цивилизации погибали из-за человеческих жертвоприношений. И Россия никак не придет в себя по той же причине: не вернется к себе, пока не смоет позор невинно пролитой крови лучших своих сыновей, не очистится покаянием.)
Идею изначальной разумности, логичности мира горячо отстаивал в книге «Борьба за Логос» Вл. Эрн. «Логос — есть лозунг, зовущий философию от схоластики и отвлеченности вернуться к жизни и, не насилуя жизни схемами, наоборот, внимая ей, стать вдохновенной и чуткой истолковательницей ее божественного смысла, ее скрытой радости, ее глубоких задач… Логос есть коренное и глубочайшее единство постигающего и постигаемого ».* (Можно сказать, философ предвосхитил переосмысление субъектно-объектных отношений в большой науке, что Нильс Бор назвал единством зрителя и актера, наблюдателя и наблюдаемого, видя в этом единстве возможность достоверного знания.)
И Вл. Эрн упрекал приверженцев механического миросозерцания. Декарт и Бэкон, с его точки зрения, порвали с Природой как сущим, но Природа полна творческих энтелехий. « Материя не существует – вот последовательнейший, парадоксальнейший вывод, неизбежно вытекающий из Бэкона-Декартовского отрицания природы как сущего». И это чуждо русскому уму, чувству Всеединства. Для России не характерен меонистический рационализм. «Это факт любопытный и замечательный… Наша кровь мистической наследственностью оплодотворена скрытыми семенами созерцательных и волевых достижений великих Отцов и подвижников Церкви… Все мышление Соловьева извнутри проникнуто пламенным стремлением к всечеловечности». Русская философская мысль не страдает дурной отвлеченностью, всегда «существенно конкретна, то есть проникнута онтологизмом, естественно вытекающим из основного принципа Логоса, она достигает „всечеловеческих вершин“ в глубоко философском творчестве Тютчева, Достоевского, Толстого. Она же обусловливает любопытную черту: отсутствие систем. Всякая система искусственна, лжива и, как плод кабинетности, меонична». Изумительно цельным, проникнутым онтологизмом Эрн называет мировоззрение «русского Сократа» Г. С. Сковороды.