Китай управляемый. Старый добрый менеджмент

Малявин Владимир Вячеславович

Из сказанного следует, что китайская стратегия не признаёт приоритета субъекта и его сознательных актов и, соответственно, не знает столь трудноразрешимых для европейской традиции вопросов о соотношении целей и средств, частного воздействия и всеобщего действия. Она знает только со-действие, иерархию уровней мировой гармонии, согласие звука и эха, где невозможно отыскать причину и реальный звук уже неотличим от его эха; где есть только метафора истины. Поэтому она ориентирует на соединение предельной неопределённости и предельной заданности. В её свете акт свободы есть претворение судьбы.

Мудрый стратег, по китайским представлениям, не имеет своего субъективного «я», он опознаёт в себе «всеобъятное сердце». И природа

этого сердца есть всеобщая со-бытийность. Принцип со-бытийности всего сущего объясняет, каким образом китайский стратег может быть всегда «адекватен» ситуации: мудрый не делает мир «объектом» своей мысли, но открывает своё «сердечное», со-чувствующее сознание необозримому полю опыта, самому зиянию Небес. Он не управляет внешними событиями и не реагирует на них, но — следует (инь, шунь, суй, сюнь и проч.) «семенам» метаморфоз. Ещё точнее, мудрый умеет действовать по принципу: оставь себя, следуй другому» [120] . «Знающий полководец», подчёркивает Сунь-цзы, побеждает как раз благодаря действиям противника, что бы тот ни предпринимал. Такое сверхчувствительное, подлинно «сердечное» знание предполагает единение с «единотелесностью» бытия и доступно только тому, кто умеет «отпустить себя на волю», что значит: убрать диктат субъективного ума и спуститься к телесным, извечно «забываемым» рассудочной мыслью истокам опыта, к «семенам» своего восприятия, равно духовным и материальным. Усилие в высшей степени естественное и непринуждённое, ведь наше телесное присутствие в мире всегда уже задано нам, так что наше познание есть в конечном счёте только опознание этого присутствия. Такое внутреннее, самосознающее, но дорефлективное знание и обеспечивает, по Сунь-цзы, стратегический успех.

120

Упомянутое здесь слово «оставить» (шэ) по-своему весьма примечательно, ибо оно имеет значение одновременно «оставить», «отречься от чего-либо» и «обитать», «иметь жилище». Мудрый, как подсказывает китайский язык, обретает свою обитель в отказе от стремления обладать чем-либо и даже в отречении от своего «я».

Поистине, всякое событие становится со-бытийностью, рассеиваясь в бесконечно сложном сплетении жизненных каналов тела, в конечном счёте — пустотной «единотелесности Пути». Недаром фундаментальная метафора китайской духовной традиции есть образ «вечно вьющейся нити», свивающейся — разовьём этот образ — в бесконечно сложный узел «срединности». Выражаемая образом вьющейся нити идея внутренней преемственности, проницающей отдельные явления, есть не что иное, как тело, взятое в его энергетическом аспекте. Так, движение энергии (ци) в физическом теле китайцы уподобляли «прохождению нити через девять извилин» (Девять Извилин — традиционное в Китае название лабиринта и одновременно траектории циркуляции энергии в мире). Тело — это среда и условие реализации всего сущего, тогда как событие представляет собой момент актуализации телесного бытия.

Действие, удостоверяющее полноту телесного присутствия, не призвано ничего выражать или даже обозначать. Оно есть акт сокрытия, который освобождается от самого себя, сам себя скрывает; это акт абсолютно естественный и спонтанный. Освободиться от себя — значит претерпеть превращение, открыть новое качество своего состояния. Вот почему китайское «следование» завершается «превращением»; оно несёт в себе творческое начало. Такое следование-превращение удостоверяет внутреннюю преемственность процесса и стоит в ряду бесконечной серии событий, даже обладая, как всякий знак предельности, качественной определённостью.

Китайский идеал «творческого следования» воплощает целостность духовной жизни, единение знания и действия. Он являет собой своего рода «умное неделание» — предел стилеобразующей типизации опыта, которая переводит внешнее воз-действие в его внутреннюю форму событийности. Внутренним мотивом и ценностью этого китайского идеала «недеяния», распространявшегося даже на военную стратегию, было «сохранение целостности». Эта цель предполагала не-инструментальное, то есть символическое использование вещей, свойственное ритуалу. Недаром Лао-цзы уподобляет мир «священному сосуду», который следует благоговейно хранить. Ритуальный предмет, разумеется, исключён из сферы технического применения.

В стратегии Сунь-цзы идеал «целостности», впрочем, имеет свой практический смысл: речь идёт о том, чтобы одержать победу, избежав потерь и разрушений, сохранив в целости и неприятельское войско, и враждебное государство, поскольку это выгодно самим победителям: покорённое население и приобретённые земли послужат новым хозяевам. «Нужно сохранить в целости свою выгоду», «сохранив себя, одержишь полную победу», — заявляет Сунь-цзы. Но эти требования являются, по сути, лишь внешними коррелятами того акта «самовосполнения», который составляет стержень внутреннего опыта мудрого стратега.

Конечно, прагматически мыслящий китайский стратег признаёт, что на войне потери неизбежны. Однако искусный полководец, предупреждает Сунь-цзы, постарается свести эти потери к минимуму. Со свойственным ему педантизмом Сунь-цзы перечисляет случаи, когда особенно желательно сберечь жизни воинов и имущество мирных жителей. Он советует добиваться того, чтобы неприятельские войска или крепости сдавались без боя, а военная кампания не была продолжительной, ибо длительная война истощает казну и приносит лишние страдания людям.

«Завладевать Поднебесным миром нужно, руководствуясь целостностью», — гласит девиз Сунь-цзы. И в этом пункте его прагматические соображения уже поднимаются на высоту общего принципа стратегии. «Целостность» у Сунь-цзы есть обозначение систематического характера военной стратегии и имеет три основных измерения: она указывает на то, что война имеет тотальную природу, что стратегия охватывает все стороны военных действий и даже государственной политики и что, наконец, ход и результаты войны должны оцениваться в совокупности всех факторов. Победа, упоминает Сунь-цзы, тоже должна быть «полной», или «всесторонней».

Но как определяется тот акт «следования», который является подлинным фокусом китайской стратегии и выступает альтернативой всякому произвольному и насильственному, подчинённому внеположенной ему цели действию? Прямого ответа на этот вопрос мы в китайских военных канонах не найдём — несомненно, по той же причине, по которой китайская мысль не склонна различать цель и средства, а истинное знание стратегического искусства, согласно Сюнь-цзы, не может быть общепонятным и общедоступным. Главная трудность здесь в том, что речь идёт о действии или, точнее, деятельности, которая превосходит противоположность субъекта и объекта. Термин «следование» удостоверяет отсутствие такого противопоставления. В нём нет никакого трансцендентального основания, устанавливаемого субъектом. Но было бы неверно отождествлять его с инертностью или даже «ответной реакцией» на действие другого. Как раз наоборот: «следование» у Сюнь-цзы сопряжено с владением инициативой и даже способностью опережать, упреждать его действия. В чём тут дело?

Надо принять во внимание, что практика предполагает последовательность «предшествующего» и «последующего» измерений деятельности: всякое действие предваряется неким «первичным импульсом», сокровенным «семенем» его внешней формы, которые не могут быть исчерпаны предметным знанием. Реальным прообразом такой априорно-синтетической цельности опыта является динамическое единство живого организма, всегда уже заданное чувственному восприятию и рефлексии и в значительной мере — через посредничество культурных норм, задающих условия для того и другого. Неслучайно в китайской традиции знание имеет аффективную природу, а «действие Пути» отождествляется с интуицией «спонтанного скручивания Одного Тела».